МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ - Максим Кантор

Бедные западники, наивные либералы, как искренне они строят Новую империю, как уповают на прогрессивное начальство, которое тоже любит рок- оперу и устриц! Они даже встречаются на концертах с начальством, они пользуются одинаковыми кредитными карточками, у них есть общие знакомые — и мнится: ну уж это навсегда теперь, это общая цивилизация такая. А начальство просто ждет, пока банковское дело наладят, пока компьютерам молодежь обучится. А там — поглядим.

У нас по недоразумению считают западником Петра Первого на том лишь основании, что он учился у Запада. А то, что эти уроки нужны именно для войны с Западом, для вырывания у Швеции приморского куска, для окончательного подавления вольностей Малороссии — про это знать необязательно. Позвольте, так какой же Петр западник — если он как раз с Западом воевал? Вот Ленин, например, с Западом помирился — заключил Брестский мир. А Петр — воевал. Как так? Непонятно. Именно с Петра началось подлинное закабаление Малороссии — в нарушение всех бывших при объединении договоренностей. То, что именно с Петра Первого принцип престолонаследия в России был разрушен, и произвол в выборе преемника стал принципом русской монархии — про это мы знать не хотим. Однако именно Петр законом от 5 февраля 1722 года отменил прежний порядок соборного собрания, заменив его личным усмотрением царствующего монарха. Никогда, «ни в какой стране верховная власть не проходила по такой ломаной линии», — говорит Ключевский, — и в дальнейшем наши просвещеннейшие монархи «достигали власти не по какому-либо порядку, установленному законом и обычаем, но случайно, путем дворцового переворота или придворной интриги». Надо обладать поистине титаническим воображением, чтобы в произволе, навязанном преобразователем, усмотреть западный тип либерального порядка. Это безусловно был порядок — но порядок, присущий нашей земле, тот самый порядок, что сегодня возродился в институте преемников. И если это время считать временем зарождения подлинной российской цивилизации — то наша цивилизация получила самое отвратительное воспитание. «Зерна российской цивилизации согрелись и взошли в грязи регентства», — сказал однажды де Местр, а сегодня мы вправе добавить, что зерна российской рыночной демократии согрелись и взошли в грязи разбоя и холуйства. И привычка благодарить правителей за даденную свободу — холуйская привычка, поскольку свобода принадлежит человеку по праву рождения, и благодарить за нее зазорно. Нет оснований умиляться просвещенности монарха — на это может подвигнуть только вековая рабская привычка смотреть снизу вверх. А никто из российских владетельных хамов не заслужил такого взгляда.

То, что просвещенная Екатерина ввела на Украине крепостное право, то, что при ее просветительном правлении случилось восстание доведенных до крайности рабов, — про это знать не хотим. Мы видим в царице — подругу энциклопедистов, мы верим в наше начальство, обуянное западными настроениями, верим в либеральную русскую власть. Немец — управляющий «крещеными медведями» (выражение Бисмарка) это ведь хорошо, думает всякий западник. Немец принесет порядок, а вместе с порядком и гражданские свободы прихватит, — и верим мы в это дикой, детской верой, вопреки историческим фактам, вопреки здравому смыслу. Откуда бы взяться в алчных немецких князьках свободолюбию? Что кроме упорства и последовательности в закрепощении принесли они в русскую власть?

А власть русская ведет себя всегда одинаково: придерживает национализм про запас, пока цены на нефть хороши, пока не переняли еще корабельного дела у Запада, не отлили новые пушки. И что бы ни строили на этой земле, какую бы социальную модель ни перенимали — в основе русского варианта всегда будет лежать один и тот же принцип — крепостничество. А прогресс этому принципу нисколько не противоречит, как выясняется.

Так, в целях прогресса вводили крепостное западничество, затем крепостное просвещение, крепостной коммунизм — а сегодня построили крепостной капитализм (или, как его застенчиво именуют, «демократическое общество с рыночным хозяйством»).

«Рабство существует в России потому, что оно необходимо, и потому, что император не может без рабства», — сказал ехидный французский католик, учитель Чаадаева. Значительно хуже то, что без рабства не может не только русский император, но и русский интеллигент-правозащитник. Условия, в которых этот интеллигент сможет обратиться на Запад, будут созданы царем лишь тогда, когда он в достаточной степени колонизирует свой народ, когда насупит на шею рабу полновесной стопой. Вот когда сложатся новые правила холуйства, тогда и можно будет заняться просвещением. Впрочем, не интеллигент, и даже не сам царь получает всю полноту власти в России, меняющей вооружение, проходящей процесс переоборудования.

Если кому-то подлинная полнота власти и достается при крепостном порядке западничества — то гвардии. Великий итог русских преобразований — символическая смерть Петра Первого! Петр слабеющей рукой вывел слова «Отдайте все…», а кому — не написал, помер. И при разрушенном институте наследия, при полном хаосе преемников и претендентов, богачей и нуворишей — реальная власть закономерно перешла к гвардии, устроившей за тридцать лет семь переворотов.

И сегодняшняя история подтвердила историю вчерашнюю. Как из либерального западничества вызревает имперский национализм, из демократии — казарменный устав, из правозащитников — офицеры госбезопасности, из западной либеральной фразеологии — почвенная доктрина; этот краткий курс русской истории нам был прочитан всего лишь за двадцать лет.

Что должен сделать писатель, который видит происходящее? В какую партию надо вступать? С молодыми волкодавами — или с западниками-на-грантах? С капслужащими новой формации — или с бритыми патриотами? Пробовать воздействовать на начальство, стать учителем власти — как того хотели некоторые из образованных и глубоких славянофилов? Но поддается ли воздействию субстанция, которая не обладает разумом, а существует лишь для того чтобы поглощать, давить, рвать? Следует отвернуться от них, уйти прочь, остаться собой. Стать отщепенцем отдельным государством, как сам про себя говорил Зиновьев. Как притягательно и смело звучит — остаться самим собой. Но кто тебя, оставшегося собой, использует — и как? В далеком семьдесят шестом году, когда Зиновьев взялся за перо, все было намного проще.

8

Зиновьев стал писателем не потому, что алкал самовыражения, делал продукт для литературного рынка или наслаждался игрой слов. Такие писатели существуют в изобилии, он писатель другой.

Я полагаю, он стал писателем от стыда за человеческую природу. От невозможности принять трусость как единственно разумную модель поведения. В те годы, когда он написал «Зияющие высоты» — ну прямо как сейчас — общество достигло пика своего развития, жить стало вальяжно и хорошо. Кризис где-то там за невысокими горами маячил, но поди еще, разгляди его: ничего не видно при высоких ценах на брежневскую нефть. Надо просто не замечать некоторых вещей, надо просто договориться не лезть куда не надо, а в остальном — изволь, делай карьеру. Уже выслали Солженицына, уже фрондеры сошлись на этике невмешательства в дела большие и на правоте малых дел. Уже сложилась традиция свободолюбивых попоек в пельменных: существовали такие уютные местечки, где души раскрывались, рты раззявливались. Пельменные располагались напротив основного места работы — отсидел свои положенные часы, взял бутылку, ну чем не свобода? И ведь речь идет об интеллектуалах, о тех, чьим основным занятием была игра ума, кто противопоставлял умственные занятия — служению Мамоне и Молоху власти. Просто следовало быть осторожным, усвоить правила игры — ну совсем как сегодня. Сегодня играют в демократический рынок, тогда играли — в социалистический лагерь. Однако всегда находится один человек, который испортит всем настроение. Найдется выскочка, который правил не принимает в принципе. По всей видимости, в момент, когда трусость делается нравственной доминантой развития общества, такой человек не может не проявить себя. Просто из уважения к человеческой природе.

У Зиновьева — кажется, в «Светлом будущем» — есть короткая новелла о солдате-новобранце, который захотел участвовать в ротных спортивных соревнованиях. Парень был здоровый от природы и, хотя не тренировался прежде, легко поднял штангу, которую с трудом тягали ротные силачи. Он просто подошел, ухватился — и поднял штангу, причем поднял ее одной рукой. И армейские силачи расстроились, они не признали победы новичка, они сказали, что штанга поднята не по правилам — надо ведь брать ее двумя руками! Скорее всего, это история выдуманная, у Зиновьева часто встречаются такие сказочные образы — ведь и действительно, поднять штангу одной рукой нереально. Впрочем, и многотомную историю общества написать практически невозможно — в одиночку, в изгнании, в пожилом возрасте, взять и написать такое. В новелле о силаче-новобранце Зиновьев передавал свое собственное состояние, состояние богатыря, которого не признают за такового. Пришел в литературу человек и сделал то, чего не мог сделать никто, — и литераторы зашумели: не по правилам делает! Он — не писатель! Формой не владеет, коряво пишет, стиль не тот. Помилуйте, так разве любой писатель не мечтает создать небывалую, революционную форму? Ведь именно что мечтает! А тут — пожалуйста: небывалая смесь из социологии, памфлета, философии, сатиры. Не было так никогда — вот он перед вами, подлинный авангард. Нет, говорят, не то — не литературно!