Лето страха - Т. Паркер

Я основательно хлебнул из своей фляжки. И — начал видеть более ясно те задачи, что ждут меня впереди.

Изабелла будет нуждаться все в большей заботе, и на пути ее выздоровления придется столкнуться как с победами, так и с поражениями.

Правда, я надеюсь, те радости, которые мы сможем отыскать совместными усилиями, хотя бы отчасти ослабят страдания.

Я молился о том, чтобы, несмотря на страдания, мы смогли сохранить нашу любовь живой и чтобы, если даже у небес возникнет желание убить ее злесь, на этой земле, мы все равно продолжали бы до последней минуты управлять своим смехом, улыбками, прикосновениями друг к другу.

Чувства, владевшие мною несколько недель назад (жажда тайной жизни, желание бежать куда глаза глядят), исчезли. Правда, еще сохранялся интерес к виски, но теперь это была лишь тяга, а не непреодолимая жажда.

Я как бы притушил ритм моей жизни, пока сидел на скамье набережной с единственной целью сосредоточиться на требованиях конкретного момента.

Своим сладостно-отчаянным порывом Эмбер позволила мне понять кое-что. Она словно разорвала путы, которыми я сам оковал себя, позволила ухватиться за самую сердцевину страсти и понять: когда-то владевший тобой полностью объект твоей страсти уже не способен удерживать тебя в состоянии беспрерывной, похожей на приливную волну качки.

Хотелось ли мне снова обладать Эмбер? О да! Едва ли человек в силах полностью заглушить доносящийся из глубин его естества генетический зов. Но теперь я уже не верил в то, что она или связанная с ней тайная жизнь могут стать своего рода противоядием реальной жизни.

Глядя на темнеющие океанские воды, я поймал себя на мысли: а ведь суть жизни состоит не в том, что человеку суждено потерять, а в том, за что он будет вести яростную борьбу.

И еще я понял одну вещь, пока сидел там, на скамье на набережной: никогда мне не потерять Изабеллу. Потому что некоторые люди никогда не светят, как бы ни старались делать это, а другим никогда не суждено померкнуть, как бы сурово ни била их судьба. Именно таким светом и была Изабелла. Так продолжай же светить, моя дорогая!

Телефонный звонок застал меня на пути к дому.

— Привет, Рассел.

Я почувствовал судорожную боль в голове, а с ладоней на руль стал стекать холодный пот.

— Я же сказал тебе, чтобы ты больше не звонил.

— Это было очень даже грубо с твоей стороны. Мне захотелось спросить тебя кое о чем. В статье по поводу моего отъезда собираешься ли ты написать, что, когда я вернусь, «голубые» любого пола тоже не смогут чувствовать себя в безопасности? Мне бы не хотелось проявлять к ним какие-то элементы дискриминации, но все же я не помню, чтобы говорил тебе что-нибудь на этот счет. Говорю сейчас.

— Сюда тебе возвращаться нельзя. Всем уже известно твое лицо. Все знают, как тебя зовут. Считанные часы остались до того момента, как нью-йоркские полицейские постучат в твою дверь. За этим последует депортация в Калифорнию, долгий судебный процесс, серия апелляций, утомительное сидение за решеткой и наконец газовая камера. Винтерс пообещал мне место в первом ряду. И я буду там.

— Ш-ш-ш... Ну и шутники же вы все! Как бы мне хотелось найти способ показать вам, сколь важна для меня эта последняя статья. Или вы решили, что если я уехал из округа, то больше меня уже ничто не интересует? Нет, я хочу, чтобы меня запомнили именно таким, каков я есть. И ты, Рассел, тоже постарайся быть точным в своих оценках. В конце концов, имеется же у тебя какой-то профессиональный кодекс чести!

С этими словами он повесил трубку. Я тотчас же перезвонил в управление шерифа и попал на Кэрфакса.

— Бруклинский номер, — сказал он с заметным возбуждением в голосе. — Мы уже установили адрес. Все, ему крышка.

Нагруженный пакетами, я вернулся домой и каким-то образом смог протиснуться в дверь. Пинком ноги захлопнул ее за собой, а когда повернулся, чтобы идти на кухню, увидел тело Ди — на середине лестничного пролета. Прямо в центре спины виднелось отверстие от пули, и на ступеньки из него капала кровь.

В сумраке дома прямо передо мной что-то шевельнулось. Вспыхнул свет.

Не далее чем в десяти футах от меня угрожающе вырисовывалась фигура Полуночного Глаза — с бородой, в парике, завернутый в ветхое зеленое одеяло и нацеливший дуло маленького автоматического пистолета с массивным глушителем прямо на пакеты, прижатые к моему животу.

— Привет, Расс.

Первым делом я инстинктивно скользнул взглядом мимо тела Ди вверх по лестнице, к спальне, туда, где в последний раз я видел свою жену живой. Пакеты повалились на пол. Я дернулся было к лестнице, но — заставил себя остановиться.

— Она с-с-спит, — сказал Глаз. — Я уже заглянул к ней. Не беспокойся. Ш-ш-ш... А теперь медленно иди ко мне, но только так, чтобы я видел твои руки.

Я так и сделал.

Остановился, чтобы еще раз взглянуть вверх — заметить хоть слабое колыхание тени, отбрасываемой дышащим телом, услышать хоть какой-то звук, который указал бы мне на теплящуюся там жизнь.

Меня буквально оглушила та ярость, что взметнулась из глубин желудка, устремилась вверх и достигла ушей. Я не мог ничего услышать. И — почти не дышал.

— Так, хорошо, — сказал он. — А теперь... садись за стол. Сюда.

Моя пишущая машинка и стопка чистой бумаги были здесь, на кухне, на обеденном столе.

Я подошел к нему, все так же напряженно прислушиваясь, не донесется ли — сквозь ужасающий шум в ушах — хоть какой-то звук из спальни?

— Садись.

— Я должен взглянуть на Иззи, — сказал я.

— Я уже сказал тебе, она спит. Крепко спит.

— А можно мне самому посмотреть?

— Нельзя, говносос ты лживый! Дешевка, вот ты кто! И трус. Ты просто дерьмо.

Я выдвинул тяжелый стул и уселся перед машинкой.

— Сегодня, в семь утра, я снялся с места.

— Но как тебе удалось сделать так, что твой последний звонок прозвучал из Бруклина?

— Просто в моей бруклинской квартире стоит телефонный ретранслятор. Твой перехватчик и зафиксировал, будто звонок из Бруклина. На самом же деле я звонил из твоего собственного кабинета, а провел звонок — через Нью-Йорк.

— Умно, ничего не скажешь.

— Сейчас полно магазинов, в которых можно купить все эти штучки-дрючки. Своего рода часть платы за мирную жизнь. Правда, большинство людей об этом даже не подозревают. Большинство людей вообще идиоты. Мне же понадобились лишь самые первичные знания в области электроники. Что и говорить, два года работы на центральном пункте телефонной связи Лагуны тоже не повредили мне.

Сидя за столом, я получил возможность рассмотреть Полуночного Глаза.

Как мы и предполагали, он оказался высоким (пожалуй, где-то шесть футов три дюйма) и — рыхлого телосложения. Даже издалека без особого труда я заметил: борода и стоящие дыбом волосы — искусственные.

И все же, если забыть о его габаритах и отдельных фрагментах маскировки, внешность его имела очень мало общего с той, какой мы наделили его. Наше представление о нем базировалось на совершенных им мерзостях.

Не зная о них, увидишь карие, очень темные глаза, в них — неторопливость, осторожность и спокойствие. Сейчас они сильно блестят, по-видимому, из-за яркого света, исходящего от висевшей на потолке люстры. Увидишь бледную кожу, пальцы, сжимающие рукоятку пистолета, довольно мясистые, с длинными ногтями, массивные бедра и крупные ступни, придающие его осанке впечатление тяжеловесности и внушительности, что еще более заметно из-за чуть косолапой стойки.

Искры гнева вспыхнули в его глазах, когда он встретился с моим взглядом.

— Невежливо в упор рассматривать человека.

Судя по снимках, представленным нам Мэри Инг, сейчас передо мной была замаскированная версия Вильяма Фредерика Инга. Скорее это была не маскировка, контрмаскировка — попытка передать чуть более ранний свой облик.

Как же выглядит он на самом деле, без бороды и торчащих волос?

В общем-то, мы с Вальдом оказались правы: все это время Инг выдавал себя за «другого» человека, как бы играя роль в им же самим разработанном ритуале.

Этот «другой», как мы и предполагали, вполне мог ходить на работу, появляться на людях и продолжать вершить свои кровавые дела, поскольку в реальной жизни он мало чем напоминал того зверя, в которого превращался ночами.

Теперь я понял, почему с такой беззаботностью отнесся он к нашему намерению представить его снимок, — именно потому, что на этом снимке его никто бы никогда не узнал. За исключением, разумеется, его родной матери.

— Тебе предстоит подготовить еще од-д-дну статью, — сказал он. — Я скажу, что писать. Бери бумагу.

Я вставил лист и отогнал каретку в исходное положение.

Снова прислушался, не донесется ли из спальни хоть какой-нибудь звук? Ничего — ни шороха простыней, ни дыхания.

— Итак, — продолжал он, — первые два предложения будут такими: «Полуночный Глаз — никакой не Вильям Инг, как у-утверждалось в п-п-предыдуших статьях. Прошлым вечером я лично встретился с ним, и он убедил меня в этом».