Витязь Железный Бивень - Федор Чешко

Потом он вдруг осознал, что в каморке стало гораздо светлее, — это Гуфа зажгла от нелепой ветки настоящую толстую лучину.

— ...а потом опять появились исчадия с гремучками на хвостах — в один день аж пять. Вот посмотри.

Она протянула парню листок папируса.

Все-таки при мерцающем свете лучин очень трудно читать — особенно едва оправившись от двенадцатидневного беспамятства. С трудом разбирая неряшливые прыгающие строки, парень чувствовал, как по его щекам стекают холодные струйки. Вот только от напряжения ли он взмок?

— Когда они появились? Ну, исчадия — когда?

— Два дня назад. — Гуфа явно заподозрила неладное. — Солнышко тогда едва народилось, как вот нынешнее...

— Бесы адовы! — Нор отшвырнул чудодейственную шкуру и вскочил на трясущиеся ноги.

Любит, ох любит подлянка-судьба выворачивать душу негаданными щемящими напоминаниями!

Грохот копыт и вихляющихся колес; буроватые, поросшие дрянной колючкой обрывы, стискивающие извилистую ленту каменистой дороги внизу и извилистую ленту синевы над головой... А расхлябанные тележные борта немилосердно избивают спину и плечи, пыль выедает глаза, и сквозь досадные слезы иногда не видать даже Ларду, которая вот она, только руку протяни — ухитряется стоять во весь рост на тележном передке, держась лишь за нетуго натянутые вожжи, и злыми пронзительными воплями погоняет вьючное, несущееся неуклюжим тяжелым скоком. А встречный неласковый ветер одинаково треплет гриву вьючного и Лардину гриву, рвет с девчонки подол и накидку, оголяя узкую гибкую спину, стройные крепкие ноги в неизменных синяках да царапинах...

Было это, это все уже было — в тот давний-давний-давний день, когда воины Галечной Долины мчались на помощь братьям-людям, гибнущим в разоряемых Шести Горбах. Было... Это, да не совсем. Вон на Лардиной спине шрам прибавился (короткий и прямой, розовый, еще свежий) — память о возвращении из Мглы, когда девчонка скатилась с осыпи и еще ногу сломала. Надо же — ведь несметно у нее шрамов да рубцов всяких, а каждый помнится. И еще помнится горячая тугая округлость, которая так уютно помещалась в твоей ладони; плечи, ухитряющиеся быть и крепкими, и какими-то подкупающе беззащитными... Да, помнится и будет помниться — куда ты ни забеги, а эта боль твоя навсегда.

Впервые за нынешнее безумное утро у него появилась возможность думать — потому что покамест никуда не надо было спешить (вьючное за него спешило), да и недовыбитые Фурстовым письмом остатки муторной одури выдул из головы радостный встречный ветер. Ветер-то радостный, ему-то хорошо — дуй себе да посвистывай, и думать ему ни о чем не надо, и не надо ему прятать глаза от угрюмо сутулящихся в этой же телеге Гуфы и Торка, и отрывать от накидки сведенные судорогой отчаяния пальцы воющей Рахи тоже пришлось не ему, а тебе. Нехорошим получилось твое прощание со здешней матерью, а вот со здешним отцом и с Нурдом, учителем твоим, даже так попрощаться не удалось. Далеко они; они еще не скоро узнают, до чего внезапно, нелепо и зло вывернулась твоя судьба. Нет, не вывернулась, а тебя вывернула с корнями из здешней кремнистой земли.

"Прости, дружочек, за досадные вести. Прости и пойми. Тут у нас приключились совсем плохие дела. Первосвященному внучку вконец наскучили мои шалости, и он попытался положить им суровый конец. Коли свидимся, непременно расскажу все подробности, а сейчас надобно тебе знать, что покуда мы с моим батюшкой и бывшим твоим Учителем вольны в поступках, однако сей благодати не бывать долгой. Ради сбережения нашей свободы господин Тантарр зарубил четверых полосатых, и теперь на нас учинена орденская облава по всем территориям.

Мы укрываемся там, где виделись с тобою в последний раз. Хвала Благочинным, хоть и было наше бегство весьма поспешным, а все же многое удалось прихватить с собой, и теперь мы готовы завалить Прорву. Пойми: это последняя наша возможность. На сестрицу я особых надежд — прости! — не питаю: порохом тут не отбудешься. Да и уберечься от первосвященственной неприязни также иного пути не вижу. Мы с батюшкой могли бы укрыться у вас, но бросить на произвол господина Тантарра было бы подлейшим и бесчестнейшим делом. Да и на вашей стороне вскорости не убережешься: внучек взял мое столичное обиталище приступом, как неприятельский форт, и захватил чересчур много всяческих рукописании. Чересчур много.

Если же удача вконец не отворотится и наша затея удастся, полагаю, мы понадобимся первосвященству не мертвыми, а живыми — хотя бы на время новой Катастрофы. А нашему отечеству в это тяжкое время очень понадобятся люди, понимающие, что и во имя чего происходит. Таких людей можно счесть по пальцам одной руки. Один из них — ты.

Теперь самое главное: сроку тебе до полудня третьего дня, считая с нынешнего. Душевнейше умоляю: успей воротиться. А если что... Хочешь, прощай меня, старика, хочешь — нет, а только сам себе я не подарю прощения до смертного мига".

Вот так. И куда только подевались мучительные раздумья о том, который из миров тебе надо считать своим? Как-то само собой, в единый миг все решилось, и Гуфа сразу поняла, как все решилось, и не стала требовать слов. Она потребовала, чтобы ты снова лег, и принялась спешно творить какие-то лекарские действа, крикнув себе в помощь Торка и Кутя. А потом Торк (Всемогущие, да он же совсем стариком сделался — скрюченный какой-то, голова и руки трясутся) утешал да уговаривал Раху, и Мыца тоже уговаривала ее и утешала. А потом появилась Ларда — очень деловитая, очень спокойная, только губы белые да глаза в пол-лица — и сказала, что уже запряжено и что ты непременно успеешь.

Осторожно объехав завал, перегородивший ущелье после взрыва Второй Заимки, Ларда натянула поводья и оценивающе глянула на солнце. Оно уже забралось высоко, но до середины его жизни было покуда далековато.

— Успеешь. — Девушка скользнула взглядом по лицу сидящего на тележном дне парня, отвернулась и, бросив поводья, спрыгнула с передка. — Ты знаешь, ты лучше время не трать. Ты поезжай дальше один прямо в Бездонную.

— А на чем же вы обратно? — Нор растерянно следил, как Гуфа и охотник выбираются из телеги. — Далеко же, а Торк еще совсем хворый... И вьючному же цена недешевая, и возку...

Ларда нетерпеливо дернула плечом:

— Езжай себе, не мешкай! Назад мы хоть через Мировую Межу доберемся, а за вьючное и возок я Кутю из твоих вещей отдарю. Панцирь там, виола твоя (не ради виолы возьмет, а ради того, что твоя). И еще нож — ведь железный он, и работа хорошая...

Взявшийся было за вожжи парень вздрогнул, будто его ударили. Нож... Подарок же, это же его подарок Торковой дочери. А она не хочет сохранить. Даже хотя бы в память о победе над хищным, которого дорезала этим самым ножом, — все равно не хочет.