Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

верили в его приход и считали себя проклятыми, которым, для усугубления их мук, придется стоять в дверях ада и издали взирать на буйство мая.

В ту зиму мне, чтобы выжить, то есть постоянно добывать пропитание и уголь, а также оплачивать врачебные и еще бог весть какие счета, пришлось продать золотые часы. Мне не стыдно в этом признаться. Такое происходило со многими, потому что прожить на нормальный доход было невозможно. Разумеется, сегодня многие были бы рады отрицать это и делать вид, будто ничего такого не было. Я могу это понять; они поступают так только для того, чтобы сохранить самоуважение. Да и для меня речь шла вовсе не о часах; можно вполне обходиться и без них, и никто не станет вас презирать, если вы на вопрос прохожего: «Скажите, пожалуйста, который час?» ответите: «К сожалению, у меня нет часов». Однако после такого события, как продажа старого привычного предмета, очень тяжело сознавать и выносить тот факт, что этот предмет исчез, и исчез навсегда и безвозвратно.

Один знакомый дал мне адрес. Там, как сказал он мне, дают сравнительно приличные деньги за часы. Этот человек, к которому я вас посылаю, как-то связан с людьми, которые потом продают часы за границу. Когда придете к нему, сошлитесь на меня. Естественно, он оставит себе часть вознаграждения, но, возможно, он вас и не обманет.

Я отправился по указанному адресу в полдень. На ветру, под сильным снегопадом я долго мерз на трамвайной остановке, но трамвай так и не пришел. В ту зиму расписание не действовало и трамваи ходили от случая к случаю. Либо они застревали в снегу, либо отключалось электричество. Когда трамвай все же приходил, он бывал так переполнен, что влезть туда было почти невозможно.

Прождав полчаса и продрогнув до костей, я решил идти пешком. Какой-то незнакомец принял такое же решение, и часть пути мы прошли вместе. Мы договорились, что не станем раздражаться, если по пути нас обгонит трамвай, которого мы не дождались. Этот незнакомец носил шапку без наушников, но с помпоном на макушке. Он был моряк, что было заметно по походке. «Я объехал весь мир, — рассказал он мне, — и не был только в Австралии. Если бы не семья, то я завербовался бы на какой-нибудь иностранный корабль. Здесь теперь делать нечего». Когда мы расстались — он свернул на другую улицу, — он попрощался со мной по-английски: «Good bye».

Скоро я вышел к окраине города, точнее к тому месту, которое теперь стало окраиной; раньше здесь начинались самые густонаселенные кварталы города. Война все изменила. Теперь здесь была лишь холмистая снежная пустыня.

Нелегкая это задача — пробираться по заснеженным развалинам. То и дело спотыкаешься или рискуешь провалиться в яму. Кроме того, в этой ситуации очень трудно ориентироваться. Улицы, которые ты раньше находил с закрытыми глазами, обозначались в снегу едва заметными тропинками.

Людей практически не было, спросить дорогу было не у кого. Очень-очень редко из снежного вихря возникала согбенная человеческая фигура и тут же беззвучно исчезала за снежной пеленой вьюги.

Но наконец я отыскал нужный мне дом. Он выгорел весь, вплоть до первого этажа. В этих руинах соорудили какое-то подобие жилища. Я поискал и нашел табличку на двери, по которой понял, что попал куда надо. Я отряхнул снег с сапог и с шляпы, а затем потянул за шнурок звонка. Да, это был старинный дверной звонок. Никто и не подумал тянуть электричество в эти руины. Оно бы не окупилось.

Дверь открыла молодая женщина. Я назвал имя моего знакомого и сказал, зачем пришел.

— Муж вернется только вечером, — сказала она. — Сейчас он на железной дороге.

Она произнесла это очень дружелюбно, но какая мне была от этого польза? Я был страшно разочарован. По дороге я уже все рассчитал: вот получу деньги и… а теперь все планы пошли прахом. Между тем мой знакомый мог бы меня об этом предупредить заранее.

— Я вернусь позже, — сказал я, стараясь сделать вид, что для меня это ничего не значащий пустяк.

Я пустился в долгий обратный путь до дома. Я страшно устал и сильно проголодался. Я открыл печку, выгреб оттуда золу, наколол немного дров — короче, я сделал вполне обычное для того времени дело, которое требовала от нас зима и о котором мы сейчас предпочитаем не вспоминать. Я что-то поел и улегся на кровать, укрывшись сырым пальто и старым банным халатом. Прежде чем уснуть, я битый час ворочался с боку на бок.

Когда я проснулся, за окном уже было темно. Я нашел спички, оставленные мною у печки, и зажег свечу; в тот день опять отключили электричество. Потом я сел за стол и попытался поразмыслить.

Если бы у меня возникла хотя бы одна приличная мысль, то день можно было бы считать не пропавшим зря. В ту зиму, правда, такое случалось нечасто, и большинство дней пропадали зря. От этого можно было впасть в отчаяние.

Насколько я теперь помню, я тогда, как это ни странно, думал об одном моем юношеском приключении. Собственно, ничего странного в этом воспоминании не было, просто оно переплелось со снежной вьюгой.

Я был тогда очень молод и взбирался на высокую гору. Пути ни назад, ни вперед у меня не было. На пятачке, на котором я стоял, едва хватало места для моих ступней. При каждом движении из-под моих ног осыпались мелкие камни. Я стоял, тесно прижавшись к отвесной стене. Надо было успокоиться и подождать. Оставалось преодолеть еще десять или двадцать метров, и я добрался бы до гребня, которого и хотел достичь. Под ногами у меня была пропасть метров в двести до галечной осыпи, из которой, словно вырастая, поднималась скала. Я сбросил рюкзак вниз, чтобы он мне не мешал, и внимательно проследил за его падением, ибо я бы падал точно так же. Ударившись о выступ скалы, он отлетел в сторону и, описав широкую дугу, приземлился на гальку. Он увлек за собой несколько камней, прокатился небольшое расстояние и застыл у края ледника.

Я хотел обойти этот ледник, потому что он был очень крут, а ледовых скоб у меня не было. Теперь он расстилался у моих ног, складчатый и сужающийся книзу, как набедренная повязка.