Рим и эллинизм. Войны, дипломатия, экономика, культура - Александр Павлович Беликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как только в привычную и обкатанную методику боя вторгались нестандартные действия врага (слоны Пирра, конница Ганнибала, катафрактарии парфян или германские засады), римляне оказывались в сложном положении.
Вооружение и тактика парфян были типичны для кочевого народа. К тому же они унаследовали традиции и боевой опыт соседей[1223]. Наступательное вооружение состояло из длинного тяжёлого копья и длинного меча. Ударную силу копья усиливали скорость коня и разгонная масса коня со всадником. Парфянские копья часто с одного удара пробивали двух человек (Plut. Crass. XXVII). Ударом меча сверху можно было разрубить всадника до седла или до подбородка раскроить пехотинцу голову вместе со шлемом.
Защитное вооружение катафрактария состояло из шлема, доспеха, закрывающего и руки ниже запястий, панцирных штанов. Чешуйчатый панцирь, слишком тяжёлый для пехотинца, надёжно защищал конника от ударов. Конь до бабок копыт, позже – только ниже живота был покрыт кольчугой. Катафрактарии казались с ног до головы покрытыми железом (Аrr. Parth. fg. 20). Юстин (XLI. 2.10) пишет о чешуйчатых панцирях, закрывающих тела коней и парфян. Плутарх (Crass. XXIV) сообщает о стальных шлемах и латах всадников, медных и железных латах лошадей.
Такой бронированный «танк» был практически неуязвим. Лёгкую конницу катафрактарии ломали своей массой. Успешно противостоять им могла только бронированная же конница. Пехотный строй, ощетинившийся копьями, остановить их мог[1224]. Но одолеть – нет. Чтобы пробить броню, одной мускульной силы копейщика не хватало, к ней нужно было добавить скорость коня и вес тяжёлого вооружения.
Конница на Востоке составляла основу вооружённых сил. Кочевая жизнь, большие пространства, мобильность и скорость, палящая жара делали её единственно подходящим родом войск. Лёгкой конницы было больше, но особенно ценилась именно тяжёлая. К тому же она формировалась из аристократов[1225]. Пехота у парфян была слабым местом: плохо вооружённая и плохо обученная, oна могла лишь поддерживать усилия конницы. Сталкиваясь с пешим ополчением земледельческих народов, катафрактарии получали колоссальное преимущество.
Метательное оружие было представлено тяжёлым луком. Стрелами забрасывали врага на дальнем расстоянии. Разведка парфян явно превосходила римскую, которая на Востоке была плохой[1226]. К тому же они были у себя дома. Снабжение войск было тщательно продумано. Напрасно Г. Дельбрюк не верит сообщению Плутарха о верблюдах, гружённых связками стрел[1227], у нас нет оснований сомневаться в возможности парфян обстреливать врага сколь угодно долго.
Отсюда полевая тактика парфян: уничтожить или отогнать вражескую конницу, забросать пехоту стрелами, разметать её конным строем, преследовать и рубить бегущих (это было задачей лёгкой конницы). Осуществлялось чёткое взаимодействие разных родов войск. Если первый удар не приносил успеха, пехоту врага блокировали, сгоняли её в неповоротливую массу, и вся кавалерия на безопасном расстоянии расстреливала её из луков. Перемещаться сдавленному строю было сложно, уйти от всадников почти невозможно.
Так у обложенных со всех сторон легионеров появилось чувство безысходности, сломившее их боевой дух. Именно поэтому так много римлян попали в плен (четверть войска Красса), а две трети погибли.
Главная причина катастрофы под Каррами – парфяне навязали Крассу место боя. И максимально использовали все свои сильные стороны, обусловленные военно-технической и тактической спецификой катафрактариев. Катафрактарии здесь в полной мере раскрыли свои преимущества[1228].
Римляне же не смогли реализовать ни одну из своих сильных сторон. Вернее, парфяне не позволили им это сделать. Поэтому в полной мере проявились все слабые места римской армии, просто не приспособленной для сражений со всадниками: недостаток конницы, оружия дистанционного действия, полевых метательных машин, ригидность пешего строя.
Карры имели ещё одно важное значение: они заставили римлян пересмотреть свою тактику и сам принцип комплектования состава войск. Так появилась бронированная западная конница, доминировавшая в Европе на протяжении всего Средневековья.
Римское отношение к парфянам не вызывает сомнений: их ненавидели и презирали, одновременно откровенно побаиваясь их. Но проявленная в контактах с ними грубость и бесцеремонность к этому времени стало обычной для некогда тонкой римской дипломатии – и это хорошо заметно во всей из политике на Востоке, в том числе и по отношению к эллинам. Сложнее определить квиритское восприятие греков, поскольку здесь переплелось много различных аспектов, в том числе – фактор филэллинизма, явно переоцениваемый в историографии.
Самый важный поступок римской дипломатии, традиционно приписываемый филэллинизму «сентиментальными учёными»[1229], – это «освобождение Греции» в 196 г. до н. э. Однако этот поступок нельзя правильно понять, рассматривая его вне политической ситуации на Востоке и не учитывая особенностей римской ментальности. После поражения Македонии сенат, следуя обычной своей практике, прислал на помощь Фламинину 10 послов. Они должны были обеспечить отвечающее римским интересам обустройство Греции и «распределить всё, что было приобретено в этой войне» (App. Mac. IX.3). Здесь Аппиан, несомненно, выражает римский взгляд. Очевидно, что сенат уже считал Элладу своим «приобретением». Фламинин обещал сделать всё, чтобы Филипп не мог затеять новой войны (Liv. XXXIII.12), – это было главным принципом, регулирующим римские отношения с побеждённым врагом.
Царь признал свободу всех греков, что было равносильно отказу от интересов в Греции, вывел оттуда гарнизоны, потерял часть собственно македонских земель, выдал пленных, перебежчиков и почти весь флот. Обязательство не вести войн без разрешения Рима лишало его независимой внешней политики. Наконец, Филипп дал заложников, в том числе своего сына Деметрия, заплатил 500 талантов контрибуции и 500 должен был выплатить в 10 лет. Македонская армия сокращалась до 5000 человек (Liv. XXXIII.30).
Условия мира ослабляли страну, однако, в отличие от Африки, на Балканах не удалось создать мощный противовес Македонии. Этолия для этого не годилась, она слишком занеслась и даже победу над царём приписала одной себе. Этолийцев поставили на место – они получили только то, что потеряли в I Македонскую войну.
Гневу их не было предела, причиной возмущения стала не их пресловутая алчность, как полагает Полибий (XVIII.34.1) и некритично следующая за ним А.И. Павловская[1230]. Этолийцы считали, что их вступление в войну автоматически возобновляет договор 211 г. до н. э.[1231], дающий им права на все захваченные территории, а Риму – лишь на добычу (Polyb. XVIII.38.7). Пока шла война, их не разубеждали, но и не восстановили договор официально. Эта дипломатическая тонкость позволила после войны объявить договор несуществующим, поскольку этолийцы сами нарушили его (Polyb. XVIII.38.8; Liv. XXXIII.12), хотя по форме это был именно постоянный договор[1232]. Возмущённые таким коварством, этолийцы резко сменили политическую ориентацию. Вероятно, главная причина, вскоре приведшая их к открытому столкновению с
