Учебник рисования - Максим Кантор

— Абсолютно наш человек, — так охарактеризовала Кротова полногрудая красавица Багратион.

— Наш? — изумился Струев. — Вы заблуждаетесь на мой счет, Алина.

— Когда я говорю: Дима Кротов — наш, я имею в виду демократические взгляды.

— У вас есть убеждения, Алина?

— Для вас я просто любовница, знаю. Но у меня есть взгляды, Семен. Я радуюсь переменам.

— Веселое время. И Дима Кротов наверняка радуется.

— Неужели ревнуете?

— Упаси бог. Только не вы одна к нему благосклонны. Сдается мне, Басманов дружен с мальчиком.

— Что ж, Герман Федорович весьма порядочный человек

— Здоровый ли? — спросил циничный Струев.

— Исключительно чистоплотный. Настоящий джентльмен.

— Тогда все в порядке.

— Хорошо, что вы не ревнивый. Знаете, — сказала неожиданно Алина, — я про вас часто вспоминаю.

— Неужели?

— Вы редко заходите, а я думаю о вас часто.

— Правда?

— Стараюсь представить, как вы живете. Неухоженный, некормленный. Женщины рядом с вами нет, — она ласкала его, — и никто вас, наверное, не любит. Душа у меня за вас болит.

— Это вы напрасно, Алина.

— Разве вы понимаете, когда говорят искренне. У меня действительно болит душа. Вы бы занялись чем-нибудь. Партию бы создали, галерею открыли.

— Зачем?

— Сейчас все что-нибудь такое делают. Наш знакомый, Плещеев, тот, что издает «Колокол» в Лондоне, так он, например, мебелью старинной торгует.

— Спекулянт? — спросил Струев. — Человек со взглядами на прекрасное?

— Знаменитый антиквар.

— И дантистов теперь много, — сказал Струев рассеянно, — куда ни пойдешь, везде стоматологические кабинеты.

— Плещеев, кстати, тоже начинал как дантист. Двадцать лет назад эмигрировал, работал дантистом, теперь крупнейший галерист Нью-Йорка и Лондона. И знаменитый издатель.

— Славное прошлое, — сказал Струев, — достойная профессия, прогрессивные взгляды.

— Вы над всеми издеваетесь, Семен.

— Это серьезней, чем вы думаете, Алина. Мир сегодня — это мир победивших дантистов.

— А как же антиквары?

— Антиквары наступают дантистам на пятки. Это второй эшелон цивилизации. Но дантисты впереди.

— Вы считаете?

— Уверен. Дантисты правят бал. Антиквары представляют историю, а дантисты символизируют прогресс.

— И люди, как правило, интеллигентные, — сказала Алина. — Плещеев — широкообразованный человек

— Дантисты еще себя покажут. Они еще оформятся как политическая сила.

— Все дантисты, каких я знаю, люди демократических взглядов.

— Еще бы. За дантистами будущее. А Дима Кротов — он не дантист?

— Вы смеетесь, а, между прочим, стоматологический кабинет — выгодное вложение денег.

— Я открою антикварный бутик дантиста, — сказал Струев, глядя на оскалившихся драконов и скалясь им в ответ. — Радикальным решением будет совмещение антикварного бутика с зубным кабинетом. История и прогресс — все сразу. Антикварная стоматология — вот неиспользованная ниша, ее я и займу. Раритeтныe бормашины, никакого наркоза. Как вам?

— Опять жуткая боль, — Алина улыбнулась искусственными зубами, неотличимыми в полутьме от настоящих. — Боже мой, мы только избавились от страха — а вы опять! Ну и выдумки у вас.

— Серьезное политическое движение не должно чураться грязной работы. А рекламой я сделаю свою улыбку, — и Струев показал Алине кривые клыки.

Выходя от Багратион, Струев опять столкнулся с домработницей. Марианна Герилья, как всегда, неожиданно возникла в коридоре — траурная старуха со змеиными глазами.

— Вы пришли потому, что мне скучно? — спросила она.

— Не совсем так, — честно ответил Струев.

— Значит, вы не ко мне пришли? Времени на старуху нет.

— Тороплюсь.

— На Алину, значит, время у вас есть, а на меня — нет.

— Так получилось.

— Но я интереснее Алины. Я пережила и продумала больше. И мне есть что вам рассказать. Объясните, почему вы тратите время на нее, когда есть я?

— Я не могу этого объяснить, — сказал Струев, — не все можно объяснить.

— Нужно объяснять все. Мне непременно надо объяснить вам одну вещь. Прямо сейчас.

— Слушаю вас.

— Я, — сказала старуха, — не умерла. Они так думают, но ошибаются. Меня забыли и предали, но не убили.

— Утро, — сказал Струев, — пойду-ка я домой.

— Они травили меня собакой. Напускали добермана. Но я выжила, а пес сдох.

— Рад, что вы здоровы.

— Никому, — сказала старуха с надрывом, — никому нет дела до того, как я страдаю. Я не могу сомкнуть глаз. Брожу ночами по чужой квартире и мне больно! Слышите? Мне больно! Здесь! — и она вдавила руку в костлявую грудь.

— Снотворное примите.

— Ничего не помогает. Пусть боль меня отпустит и придет покой. Вам безразлично. Я вижу — вам безразлично!

— Позвольте пройти.

— Думайте про меня. Прощайте — и думайте про то, как мне больно.

Струев оскалился и прошел мимо. Интересно, есть ли женщина, у которой бы ничего не болело, подумал он. У одной — душа, у другой — голова, у третьей — революция. Впрочем, какая разница, какое дело ему, дантисту-антиквару. Он думал о своих пациентах без сострадания.

11

Символом гильдии святого Луки, гильдии живописцев, является упорный вол, поскольку главная добродетель живописца — терпение. Разумеется, необходим талант, желательно наличие вдохновения, но это вещи второго порядка. Они не стоят ничего без смиренного упорства. Труд живописца однообразен. Только новичку кажется, что запах краски пьянит, а прикосновение к палитре волнует. К запахам привыкаешь и лет через двадцать перестаешь их различать, прикосновение к холсту и палитре становится делом обычным и волнует не более, чем одевание рубахи поутру. Всякий день живописец начинает с одних и тех же движений: приготовления палитры, составления связующего, разливания скипидара по масленкам, протирания кистей, натягивания холста. Поэзии в этом нет, это ремесленные занятия. Всякий день он берет в руки мастихин и соскабливает вчерашние ошибки с холста, и то, что еще вчера казалось достижением, валится цветными струпьями на пол. Вот он, вчерашний труд, лежит у его ног — каша из бесполезно перемешанных красок. Так всякий день начинается с перечеркивания вчерашнего, еще точнее сказать так: всякий день начинается с низведения вчерашнего вдохновения до ошибок мастерового. В работе нет поэзии. Всякий день художник берет в левую руку палитру и пригоршню кистей и начинает монотонный бег по мастерской, к холсту и обратно: взад-вперед, взад-вперед. Чем лучше картина, тем больших усилий она стоила, тем длиннее была дистанция бега, тем больше однообразных дней прошло возле холста.

Конечно, бывали случаи, когда картина создавалась быстро, но таких случаев мало, брать их за образец не приходится. Правда, Делакруа любил повторять, что картину надлежит создать враз — так, как Бог создавал Землю. Как невозможно расчленить прыжок, говорил он, как невозможно войти в одну реку дважды, так невозможно и разъять на дни создание произведения. И однако опыт самого Делакруа опровергает это правило: уже закончив и доставив на выставку, в выставочном зале он переписывал «Резню на Хиосе».

Надо помнить о ежедневных усилиях Сезанна, поклявшегося умереть за работой и сдержавшего слово; надо помнить о больном Ренуаре, который привязывал кисти к непослушным артритным пальцам; надо помнить о Ван Гоге, что каждое утро шел на солнцепек, надо помнить о глухом старике Гойе, который писал свои черные фрески в одиночестве и забытый, надо помнить о немощном Рембрандте, собравшем мужество, чтобы усмехнуться в последнем автопортрете.

Надо помнить о том, что труды — пусть соскобленные поутру с холста — не вовсе напрасны. Нижние слои не пропадают, но посылают энергию усилия, напитывающую холст. Закон сохранения энергии, сформулированный физикой, в интеллектуальном труде столь же властен, как и в предметном мире. Картина ценна тем количеством терпения и сил, что отдал ей художник. Тот финальный свободный взмах кисти, которым только и дорожит живопись, возможен лишь по следу тщетных и неточных мазков. Опыт живописца есть опыт ежедневных потерь. Надо стереть лишнее, оставить точное. Метод живописца сродни тому, который избирает Гамлет, едва цель делается ясной. Он говорит, что сотрет с таблицы памяти все, что мешает сосредоточиться на главном. Чтобы служить главному, требуется постоянно вытирать из памяти то, что главным не является. Когда ты обозначаешь нечто, что вчера являлось продуктом вдохновения, как не главное, ты делаешь само вдохновение ремеслом. С этим надлежит смириться.

Ван Гог повторял: в картине пот должен быть спрятан. Это так; но спрятан он от всего, кроме самой картины. Ты стер из памяти ошибки и забыл про усилия, но картина знает, сколько в ней пота — и ровно настолько верна тебе, насколько ты ей уделил внимания. И это единственное, что тебя в этой жизни не обманет.