Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

– Ваше здоровье! – вскричал подпоручик Абрамов, по корпусному прозванию «козел», и по-козлиному бросился к Молчанову.

– Ваше здоровье, Молчанов! – поднял стакан и выпил Франчич.

Обед закончился в мрачном молчании. Первыми ушли революционеры, вторыми старшие, а мы остались. Я приказал подать еще вина.

– Однако… – покачал головой штабс-капитан Янкевский, – дело пошло быстро.

– Они все знают, – сказал Молчанов.

– Они все знают, – подтвердил и Унжиев. – Ананьин прямо сказал, что мы собирались для обсуждения по делу Святского. Они считают нас черносотенцами. Раззвонили об этом всем и восстанавливают всех против нас.

– Сволочь! – вспыхнул опять Молчанов. – Тайно убирать… Кинтошка паршивый.

– Не волнуйтесь, Молчанов, – остановили его, – разве можно так!

– Не можно, господа, а должно… Вы думаете Вачнадзе говорит спроста? Я знаю, что значит угроза революционера. Знаю также, что они предатели и потому трусы. Промолчи я, и они на следующий день отписали бы в партию, кого из нас нужно убрать. А теперь еще пусть подумают. Вот, клянусь крестом, – и он широко перекрестился, – что, если кого-либо из нас убьют, то я перестреляю всю их компанию. Первым Вачнадзе, а потом Белкова, Зиневича, Святского, Зайцева…

Послышались мягкие шаги и в палатку вошел неожиданно Ананьин. Он, безусловно, слышал слова Молчанова. Не было сомнения также, что пришел он шпионить. Противное лицо, с хищной, наглой усмешкой. Большие глаза, рыжие свисающие усы. Известен. тем, что его мать, вдова, подала на него в суд, жалуясь на полный отказ сына помогать ей. Суд присудил его к ежемесячной выплате матери пяти рублей. Убеждений у этого господина не было никаких. Он жадно копил деньги, чтобы по истечении двух лет уйти в запас и поступить в университет. С революционерами был революционер, с нами осуждал революционеров. Я не удивился бы, если бы узнал, что он служит провокатором.

Подозрителен был и подпоручик Сохатый, весь состоявший из клубка издерганных нервов. Что и когда успело растрепать этого молодого…

Я наблюдал нашу публику еще и за картами. Тут темперамент человека проявлялся вовсю, в полном блеске. Играли обычно в железку, играли азартно и жадно. Сохатый весь дергался, как на иголках. Вот эти-то два господина и были, по-моему, передатчики из нашего лагеря в революционный. Ананьин сознательный, Сохатый бессознательный.

От этих двух людей революционеры знали все об нас, а мы только кое-что о революционерах, так как те были крайне осторожны. И неудивительно. Нам, кроме предательской пули, нечего было бояться, а тем, верно, не раз снились по ночам голубые мундиры и тень страшной виселицы. Неудивительно, что они и были во много раз осторожнее нас. Вачнадзе, небось, не сказал, что они будут убирать сопротивляющихся, а только, что события свершаются знаменательные и правильные, что противящиеся им будут убираться всемерно и тайно. В случае чего, он мог отговориться тем, что повторял слова газет и слухи о революционерах.

Ананьин, несомненно, передал им подслушанный разговор, и с этого времени у нас отношения стали еще более натянутыми. Такие, которые неминуемо ведут к борьбе непримиримой.

Глава IX. Первое изгнание

Во 2-м Кавказском саперном батальоне, так же, как и в 4-ом саперном в Гродно, и в 4-ом Восточно-Сибирском, младшие офицеры были предоставлены всецело самим себе. Как будто тогдашние руководители русской жизни считали всерьез, что молодой человек, надевший офицерские погоны, все уже знает и должен быть сам себе учителем и наставником. Старшие офицеры совершенно не интересовались младшими. Что они делают, как проводят время, что читают, что вытворяют, даже как работают, – было совершенно безразлично. Лишь бы не заговорили о ком-нибудь из них в дурную сторону. Тогда суд чести и… за дверь. Отсюда проистекало сокрытие проступков, даже командиром, – чтобы не выбрасывать виновного на улицу. Правда и то, что суровые законы офицерской жизни и чести старой русской жизни, то, что принято называть рутиной, – сильно сдерживали натуры, даже самые пылкие… Но все же жаль, бесконечно жаль, что никто не руководил нашей молодежью.

Разве допустимо было закрывать глаза на революционеров? А ведь никто из старших не решался им сказать ни слова. Скорей младшие укоряли старших в черносотенстве… А пьянство! Ведь все старшие офицеры знали наперечет тех, кто пьет излишне, но опять-таки, даже ничего не говорили, если пьющий не выходил из рамок приличия. Пьет и пусть себе пьет, лишь бы не нарушал резко правил чести и не марал мундира. А то, что у человека портилась душа, разрушались разум и тело, – это было всем глубоко безразлично.

Сколько раз я сам принимал участие в общей азартной карточной игре. Играли – лишь бы убить время.

Вечера мы, обыкновенно, проводим в лагере. Скучно и грустно. Сидим в своем жалком офицерском шатре при свете фонарей. Пьем вино, разговариваем. Рано ложимся спать.

Ездить в собрание в город или в крепостное и далеко, и дорого. Там нужно ужинать, не сидеть же истуканом весь вечер. А это все же рубль или два из кармана. Сопряжено и с затруднениями: нужно по телефону вызывать извозчика, платить и ему около рубля.

Крепостное собрание имело очень. приличный буфет и огромный тенистый сад. Публика любила танцевать, и каждое воскресенье устраивались вечера. Я не танцор и потому мало кого знаю. Война приостановила мои танцевальные упражнения, и я не решаюсь теперь выступать с малознакомыми. Больше всех танцует Абрамов и танцует очень хорошо. Особенно мазурку, когда публика даже собирается смотреть на него.

– Пойдемте, – слышатся голоса, – сейчас будет мазурка, Абрамов дирижирует…

Зашли как-то в буфет крепостного собрания Франчич, Федоров, Иванов и я. За столом, среди артиллеристов, сидит наш Абрамов. Шумит, – видимо, здорово подвыпил… Что-то кричит… Прислушиваемся и даже ушам своим не верим.

– Надоели мне эти саперы!.. Революционеры, сволочь!.. Я бы хотел в артиллерию к вам. Возьмете?

– Возьмем! – отвечают смущенные артиллеристы. Наклоняются к нему, что-то шепчут. По-видимому, заметили нас и стараются утихомирить пьяненького.

– Наплевать!.. Пусть слышат! – Он разражается скверной руганью по адресу сапер. – Не возьмете, в казаки уйду, а служить с этими революционерами не желаю…

– Что же, господа?! – обратился я к своей компании. – Я человек новый, а вы что же?.. Решаете слушать, как он поносит сапер?

Иванов вскочил и подошел к артиллеристам. Он знал всех, – недаром родился в Алексадрополе и окончил Тифлисский корпус. Абрамов пьяными глазами, узкими и слезящимися, посматривал на него, потом и на нас.

– Мне все равно… Пусть слушают! – громко повторил он, раскачиваясь на стуле и махая рукой на уговаривавших.

– Зато мне не все равно! – во весь голос сказал я и встал. – Господа, нам нужно уйти отсюда!

Все саперы поднялись и двинулись за мной. Сзади раздались возмущенные голоса артиллеристов, они все напали на Абрамова. Иванов догнал нас. Я шел молча. Мои спутники поняли, что я, как недавно прибывший в батальон, не желаю высказывать свое мнение первым. Их, очевидно, задело и то, что не они, а я вступился за честь батальона. Наконец, Франчич прервал молчание.

– Завтра нужно с ним поговорить, – сказал он.

– Да… Неприятная история… Как он осмелился так говорить о саперах? – сокрушался Федоров. Иванов молчал.

– Что вы думаете? – обратился ко мне Франчич.

– Я только удивляюсь, что вы все так снисходительно относитесь к поступку Абрамова, – отвечал я. – Это дело даже не в самом Абрамове. Он пьян и говорил то, что у трезвого на уме. Меня не так уж сильно возмущают слова Абрамова. Он ведь прав и говорил он о солдатах. Офицеров он не упоминал… Но самое неприятное в этой истории то, что артиллеристы были свидетелями его ругани. Теперь, – что они скажут, если Абрамов останется в батальоне? Они вправе сказать, что мы не вступились за честь батальона. Это может дойти до общества офицеров, и мы разделим вину Абрамова.

– А что делать? – сказали в один голос Федоров и Иванов.

– Выход, по-моему, один – доложить председателю суда общества офицеров. Иначе мы и не можем поступить, как бы ни относились лично к Абрамову и его словам.

– Ваше мнение правильно, – поддержал меня Франчич. – История очень прискорбная… Мы трое пойдем и доложим о происшествии…

– Вы забываете, что я старший, – сказал я.

– Ну, нет, брат. Ты сам забыл, что я старше тебя, – произнес серьезно Федоров, поправляя очки.

– Виноват, действительно, я забыл. Ты старший. Твое и дело доложить председателю. – Федоров тяжело вздохнул. Миссия эта нисколько не улыбалась ему.

– Пьяный ведь. Лучше поговорить с ним завтра, – начал было он, но Франчич и Иванов самым решительным образом запротестовали.

Поздно вечером мы еще долго обсуждали уже в большой компании этот печальный случай и опять-таки пришли к тому же решению: доложить председателю суда общества офицеров.