Дневник - Софья Островская

Днем – Николай Михайлович, дрова, разговоры о фильмах «Александр Невский», «Человек с ружьем»[468]; потом – Гнедич. Разговариваем умно, интеллигентно.

Спрашивает:

– Вы меня еще не простили?

– Нет.

– Ведь я вам солгала только один раз!

– Да.

– И я даже не знаю почему…

Я смеюсь. Мне действительно весело.

– А когда вы меня простите?

– Никогда – но это ведь неважно.

Меняю разговор. Мне все равно, а ей чуть неприятно – а может быть, и не чуть. Трещинки, трещинки…

Мысли о том, что такое благородное хулиганство.

Вчера вечером мне было очень хорошо. Я уже давно не знала такой тишины доверия, какая была во мне вчера. Завтрашнего дня жду с любопытством, очень спокойно, невесело и слегка раздосадованно: очень уж быстро пролетело время.

Сон: я – Тора, завернутая в жемчужную пелену[469]. Спасаюсь от фашистов, которые хотят меня разорвать.

17 декабря, суббота

Совершенно пустой день. Английский роман. Отвратительное самочувствие. Недоумение переходит в тревогу, в страх, в тоску и приводит к эффектному разряду веселой издевки.

Телефоны, которые не отвечают. Как странно: у меня – именно у меня – нет никаких путей, и, ничего не зная, я могу либо не знать долгие дни, либо ждать известия, как милостыни… или как ежедневной газеты.

Печальная все-таки ваша жизнь, моя дорогая!

18 декабря, воскресенье

Мороз. Снега нет.

Когда-то – очень давно – был такой же холодный и бесснежный декабрь, запутавший мои пути между двоими: Сокол[470] и Замятин.

Сегодняшний день: много внешней радости, вино, легкие сигареты, душистая пудра, мягкая шерсть. А улыбаться все труднее и труднее. Боли все больше и больше.

Возможно, что я себя чувствую хорошо только в сфере эфемерид. Возможно, что я сама – эфемерида[471].

Строить! Строить! Строить заново! А что? И чем?

21 декабря

Путаница с часами – дела, работа, астроном, машинистка. Вечером – поздно – у Кисы: прошу у нее извинения. Первый раз за 19 лет забыла, что 7-го были ее именины. Не люблю забывать таких дней – и чувствую себя глупо.

23 декабря

Лучшим доказательством всегда является статистика.

24 декабря, суббота

Впервые весь праздник кувырком – весело, смешно, никакого праздника. Вино, ром, бенгальские огни, зажженные канделябры, вместо елки – комнатные кипарисы, убранные рождественской мишурой, люди, смех – ну, просто хороший выходной день! Даже обед был не традиционный – куда там, к черту, традиции! Мороз. Мама плохо себя чувствует. Лечу ее алкоголем и хинином.

31. XII. Суббота. 11 ч. 45 м.

Omnium… defunctorum[472].

1939 год

Январь, 1-е, воскресенье

Встреча дома, как всегда (несмотря на острое, мучительное желание быть не дома – все равно где, все равно как, лишь бы не дома, не с теми же вещами, не в тех же комнатах, не при тех же свечах). Встреча, однако, дома – почти такая же, как и в прошлые годы, и совсем не так, как в прошлом году. Было много вина – и совсем не было ни музыки, ни стихов. И та музыка, которую слышала одна я, звучала для меня темными и страшными тактами «Божественной поэмы» Скрябина: Désir – Luttes – Possession[473].

Слова, слова… как страшна сила слов – в их повторяемости, в их отнесении к разным людям и разным событиям. Меняются лица, меняются окружающие предметы. Но при возникновении определенных обстоятельств возникают определенные слова, и оказывается, что человек беден, у него маленькие запасы: носитель радости (ибо слово бывает иногда и даром и радостью) единовременно может стать и преступлением – расточителем или убийцей.

Слово, святая тайна – Vertum[474] – проституировано.

«Как пчелы в улье омертвелом,Дурно пахнут мертвые слова»[475].

Убил же слово человек – в небрежении к святости.

Январь, 2-е, понедельник, ночь

Все не так, как надо. Впрочем, может быть, именно и нужно, чтобы было так, а не иначе.

Как трудно быть старой и жить в окружении взрослых, считающих себя взрослыми, но остающихся детьми.

Всегда вести. Всегда протягивать руку помощи. Всегда помогать либо подняться, либо стоять на ногах. И всегда чувствовать в себе педагога и аналитика, поучающего или распутывающего. Но редко бывает, чтобы ученики по-настоящему (большой человеческой любовью) любили своих педагогов, а больные своих врачей. В трудные часы к ним – и только к ним – бегут за спасением, за поддержкой, за благодатью будущих часов. А когда приходит легкий час будущего, можно (а пожалуй, и должно) забыть об унижении своего незнания или своей болезни. И – не помнить. Подсознательно человек никогда не прощает оказанного ему одолжения или принесенной помощи. И людей, называемых так искусственно «благодетелями», обычно не любят, если не ненавидят, причем эта нелюбовь или эта ненависть тайны, скрыты и так глубоко запрятаны в человеке, что он и сам об этом не всегда догадывается. Разве может обыкновенный земной человек простить другому человеку (такому же обыкновенному, такому же земному), что тот – в какой-то момент – был или лучше, или выше, или богаче его – и видел, и знал, что он беднее, хуже или ниже.

Январь, 3, вторник

Мысли о добре, о добром действии. Если линия доброго действия (La bonne action)[476] на своем пути от «а» к «х» не нарушает других линий, не уничтожает других точек, добро выполнено и дало положительный эффект добра. Если же линия доброго поведения на своем пути от «а» к «х» нарушает другие линии (потому что опасны не только пересечения, но и касательные), или уничтожает, или сдвигает другие точки – добро, по существу, не выполнено и не дало положительного эффекта добра: добро, полученное «х» и данное «а» либо же пережитое как нечто безумное, получено и пережито за счет нарушения или уничтожения других линий и других точек. Тогда это не добро, ибо последнее идет в мире и чистоте.

Но:

Что такое добро?

Что такое мир (Pax)?

И что такое чистота?

Кстати: очень просто пользоваться священными предметами, если они утратили свое символическое значение или же были осквернены. Это в том случае, если они остались в руках того же человека. Но их ведь может взять другой, которому все равно, и тогда их прежнее значение не играет абсолютно никакой роли.