Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Большей ошибки трудно было совершить. Я, разумеется, не хочу сказать, что надо было все оставить как есть, но, занимаясь реформами, следовало бы предвидеть опасности.

Как заметил Токвиль (но он это заметил много позже, наученный опытом), самый опасный момент для плохого режима – это когда он пытается преобразоваться, стать хорошим. До сих пор все считали зло неизбежным и неустранимым, теперь злоупотребления, существовавшие столетиями, вдруг кажутся невыносимыми – поскольку возникла надежда от них избавиться. И сколько ни устраняй злоупотреблений прежнего режима – это ведет к тому, что оставшиеся (а что-то ведь всегда остается) кажутся особенно возмутительными.

Однако народа не опасались. Отчасти потому, что его считали добрым и сентиментальным, преданным своим добрым господам (ну, конечно, все знали и понимали, что не все господа – добрые, но это и есть вина господ перед народом). Отчасти же потому, что помнили: все предыдущие революции шли сверху, не снизу.

Так например, Жакерия – самое крупное и самое опасное народное выступление против власти – продолжалась какой-нибудь месяц, тогда как Столетняя война длилась 129 лет, Фронда – добрых 10 лет и так далее. Так что представление о том, что главная опасность исходит от знати, а не от народа, было ошибкой грубой, но в какой-то мере простительной.

«Чернь»

Роль Парижа была решающей в революции – и далеко не в первый раз. Причем интересно, что начинались мятежи, как правило, все-таки в провинции – и уж потом перекидывались в Париж.

Как пример можно вспомнить восстание «майотенов» (молотобойцев). Это произошло на 45-м году Столетней войны, в 1482 году. Мятеж начался в столице Нормандии Руане. Знатные виноторговцы, узнав о новом налоге на вино, решили возбудить народное сопротивление, но компрометировать себя не хотели. Они обратились к ремесленникам и мелким купцам: мол, стыдно подчиняться новому налогу – и напоили всех дармовым вином. Тут же толпа кинулась в ратушу, начала бить в набат – и началась знаменитая «Гарель»: грабежи, убийства (убито было, впрочем, не очень много людей: несколько чиновников и сборщиков налогов).

Конфликт в Руане удалось притушить. Мальчику-королю (Карлу VI было тогда 14 лет) посоветовали не раздувать репрессий, богатые буржуа Руана направили королю прошение о помиловании, а главное, пообещали определенную сумму денег в обмен на прощение. Словом, кое-как порядок восстановился. Но тем временем в очередной раз начал бунтовать Париж.

Люди бегали по улицам и призывали соседей к оружию «за свободу страны». Толпа вломилась в ратушу (или, как она называется в Париже, в Отель-де-Виль) и захватила там 3000 боевых молотов, которыми обычно пользовалась полиция (по-французски молот – maillet, отсюда и название восставших). Майотены гонялись за всяким, кто был так или иначе связан с налогами, и резали их, заодно разграбили и еврейский квартал.

А в выигрыше, в конечном счете, оказались состоятельные буржуа. Им хотелось, с одной стороны, усмирить восстание, но с другой – добиться тех или иных уступок от короны. И в общем, им это удалось. Они сформировали собственное ополчение, противостоящее бунтовщикам (но также и королевским отрядам, буде это понадобится), и в итоге руками бунтовщиков добились, чего хотели, от короны, а мятеж был подавлен.

Точно так же Париж восстал во времена религиозных войн XVI века (кстати замечу, что знаменитая Варфоломеевская ночь была не столько заговором знати, желавшей перерезать гугенотов, сколько полустихийным восстанием католического Парижа против гугенотов. Это, разумеется, никак не смягчает вину убийц, но вину надо возлагать на тех, кто действительно виноват). Проходит еще сто лет – Фронда опять опирается прежде всего на Париж…

Но все это, думали в 1780-е годы, было давно. «Давно и неправда», – как любят говорить в наше время. В Париже давно уже наведен порядок; когда в 1780 году в Лондоне вспыхнули беспорядки (так называемый «гордоновский мятеж»), современник писал, что «в столь хорошо охраняемом городе, как Париж, подобное было бы невозможно».

Сейчас, после парижских революций 1789-го, 1830-го, 1848 года, читать это странно. Но современник был прав: действительно, ни в 1786-м, ни даже в 1788 году серьезные беспорядки, а тем более восстание в Париже было бы невозможно. Это стало возможным только тогда, когда прочный и вроде бы несокрушимый режим был уже расшатан настолько, что оставалось дать ему лишь один хороший толчок, чтобы он рухнул.

Пролетариат Парижа выступил на историческую сцену только в апреле 1789 года, то есть сравнительно поздно. И именно поэтому парижские пролетарии сыграли решающую роль в Великой революции между 1789-м и 1795 годом.

Все «великие дни» революции – вы можете относиться к ним с восхищением, сдержанно или резко отрицательно – но факт, что всюду главную роль играл народ Парижа, или, правильнее сказать – парижский пролетариат. Так было и в день взятия Бастилии 14 июля 1789 года, и в день «марша женщин на Версаль» 5–6 октября того же 1789 года, и в «дни» 20 июня и 10 августа 1792 года, когда был свергнут король, и 31 мая 1793 года, когда пали жирондисты, и наконец, 1 прериаля III года (20 мая 1795 года), когда парижский пролетариат поднялся в последний раз – и проиграл.

И те же пролетарии через полвека будут играть ведущую роль в революциях 1830-го и 1848 годов. И можно с уверенностью сказать, что не будь этих событий – марксистского учения вовсе бы не было или оно имело бы совершенно иную форму.

Марксисты тоже усвоили уроки истории. Они поняли, что общество разделено на классы, что эти классы имеют разные интересы… и так далее, смотри по советским учебникам. И все это было, более или менее, правильно. И опять привело к тому же положению дурака, который пустился в пляс на похоронах.

Примечания

1

То есть граф Прованский, или Месье, старший из оставшихся в живых его братьев. Его действительно считали самым умным в семье; впоследствии он царствовал под именем Людовика XVIII.

2

Читателям, вероятно, будет интересно узнать, что из этого рода происходила одна из героинь Дюма, герцогиня де Шеврез, урожденная Мария Роган.

3

Д'Эпремениль говорил – ни много ни мало – о том, чтобы «обезбурбонить» (debourbonailler) Францию. В какой-то момент председательствующий, в отчаянии, сказал ему: «Провидение накажет вас за ваши нечестивые желания, исполнив их».

4

Тут стоит напомнить читателю, что французы хорошо знали, что такое гражданские войны. В XVI веке они пережили сорокалетнюю (да, именно так: сорокалетнюю) гражданскую войну, в которой были и вожди, и кинжалы, и чудовищное кровопролитие. Столетием спустя – Фронду, не столь кровавую, но достаточно неприятную. Потому-то ситуация начала 1788 года еще казалась им сравнительно благополучной.

5

Высшая похвала, которую рассказчик может воздать королю – сравнить его с мирным поселянином. Это веяния сентиментализма.

6

Несколькими месяцами позже Марат будет требовать… принудить к молчанию трибуны Собрания – поскольку они настроены «не патриотично». Слова «контрреволюционно» тогда еще не придумали, и нацию делили на «патриотов», т. е. тех, кто мыслит правильно, и тех, кто мыслит неправильно.

7

См. в главе Веррина, Маркиз Поза и Сен-Жюст – идеальные герои. Там приведена цитата о депутатах из работы французского историка Э. Кине «Революция».

8

Он не ошибся. Через год Мальзерб был казнен.

9

Его младший брат, Мирабо-Бочка, когда его упрекали в пьянстве, пожимал плечами: «Чего же вы хотите? Моя родня забрала все остальные пороки себе, оставила мне только этот».

10

Тут стоит, забегая на треть века вперед, сказать, что главными врагами графа Оноре Габриэля Мирабо были двое – его отец, Друг людей маркиз Виктор Мирабо, а также Друг народа Жан-Поль Марат. Любопытное совпадение!

11

Понятие «чистого продукта» считалось тогда ключевым в теориях физиократов. Нечто сходное придумал потом Маркс, назвав свое изобретение «прибавочной стоимостью».

12

Как положено в Веке Просвещения, Бальи Мирабо ссылается на античные образцы: «образцово дурного» и «образцово превосходного» императоров.

13

Французские учреждения имели, как правило, много председателей – например, высший суд страны, Парижский парламент, имел 15 председателей и 30 советников. Но глава у учреждения был все-таки один; он именовался первым президентом. Таким президентом и был маркиз Монье.

14

Ситуация была несколько парадоксальной, поскольку Виктор Мирабо – один из лидеров прогрессивно мыслящих физиократов – выступал как истый аристократ старых времен, тогда как министр – «чиновник», «бюрократ» – защищал права человека и свободу личности. Но так бывает нередко: в политике человек занимает одну позицию, в жизни – совсем другую.