Безутешная плоть - Цици Дангарембга

из-за напоминания о положении своей матери. Они сидят, не двигаясь, едва дыша, положив жирные руки на колени ладонями вверх.

Ты думаешь пообещать матери ногу, которую она надеется раздобыть для твоей сестры, – как бы бартер в обмен на проект, с которым ты приехала. В ожидании удобного момента зачерпываешь горсть риса и овощей, опускаешь глаза и делаешь вид, что с удовольствием ешь.

– Моя дочь кончила одной ногой, хотя начинала двумя. – Май наклоняется и потирает голень. – Одна нога и двое детей, Тамбудзай. Не очень прибыльная математика. Поэтому дети необразованны. Числа неправильные. Нецай не могла работать. Ты ничего не присылала. Те, за кого наши девчонки воевали, презирали и ненавидели их мать. Разве она не была очередной мозамбикской шлюхой, которая, говорят, даже пила кровь и ела мясо, занимаясь своим шлюшьим делом? Хоть правительство и отменило плату за обучение, на что нам покупать учебники и школьную форму? А теперь школьные поборы называют мобилизацией, принимая нас за детей. Вот что должна сделать твоя белая женщина. Мы едим то, что она прислала. Но так не выжить. Она должна помочь тебе получить ногу для сестры.

– А где ты думаешь найти ногу для моей матери, Майгуру? – взволнованно спрашивает Фридом.

– Иве, Фридом. Май никогда не вернет себе ногу, – отвечает Консепт. – Зачем что-то делать? Она хорошо управляется с палкой. Если бы кто-то хотел дать ей ногу получше, мы бы ее уже увидели. Так почему же все задумались только теперь?

Она берет кусочек угали, но не обмакивает его в подливку, не кладет в рот, а тянется к миске с водой и, проведя языком по зубам, чтобы снять кусочки еды, пододвигает миску Май, которая ополаскивает руки.

Девочки перекладывают объедки из одной тарелки в другую. Когда с этим покончено и посуда убрана – мыть ее будут на следующее утро, – они встают на колени на пороге кухни и соединяют руки в почтительном беззвучном хлопке.

– Спокойной ночи, Мбуйя. Спокойной ночи, Майгуру Тамбу. Спасибо, Майгуру. Мы поели. Мы сыты. Мбуйя, нам пойти посмотреть, как там Секуру?[54]

– Как хотите, – пожимает плечами Май.

Ты прикидываешь, как быть, и предпочитаешь выиграть время, чтобы все обдумать:

– Ну, пора спать.

Перейдя через двор к дому, ты останавливаешься, чтобы еще раз пожелать спокойной ночи племянницам. Возле «Мазды» лежит какая-то куча. Как и племянницы, не обращая на нее внимания, ты убеждаешь себя, что там тень.

– Я думаю, ваш дедушка вернулся туда, откуда пришел, – говоришь ты.

– Да, иногда он так делает, – тихо отвечает Консепт.

После такого разговора лучше сразу заснуть. Ты не рискуешь выйти почистить зубы, а прополаскиваешь рот водой из бутылки и выплевываешь ее в заднее окно.

* * *

В предрассветные часы почти круглая луна набирает полную яркость. Ее свет разливается по корзинам и коробкам в гостевой комнате, превращая тени в призраки детства – извивающихся змей и крадущихся гиен.

– Чемутенгуре! Чемутенгуре! – вопит твой отец севшим голосом.

В полудреме ты неподвижно лежишь на постели.

– Чаве чемутенгуре вири ренгоро.

Мукадзи вемутсвайири хашайи дови!

Катится колесо повозки.

У жены возницы всегда есть арахисовое масло! – свирепо рычит отец, словно выплескивая личную обиду на всех мужей, у чьих жен есть что намазать на лепешку.

– Дови! Арахисовое масло! – кричит он.

В большой комнате раздаются шаркающие шаги.

– Я забыла поставить ему к кровати угали, – шепчет Фридом, которая как младшая должна была помнить.

– Поделом тебе, если он тебя побьет. Ты слишком лихо жевала мясо Майгуру, – тихо отзывается Консепт.

– Иди к нему. Я сейчас все сделаю, – шипит в ответ Фридом.

Скрежещет засов входной двери. Скрипят петли. Дерево нижним краем скребется по полу.

Консепт хрипло смеется, забыв, что нужно говорить тихо.

– Надеюсь, ты что-нибудь оставила. Иди и возьми, не волнуйся. Скажи Мбуйе, что он еще спит, а ты только вспомнила. Но проверь. – В ее голосе все больше жизнерадостности. – Куда он собирался? Он упал прямо на «Мазду» майгуру.

К тому времени, как ты выскакиваешь, завязывая на поясе замбийскую юбку и заправляя в нее торопливо наброшенную футболку, отец уже отошел от машины и раскачивается под сигизиумом с краю центрального газона.

Спешит и Май, тоже завернувшись в ночную одежду, замбийская юбка уже намотана поверх выцветшей нижней, ночной платок небрежно повязан на голову. Фридом, виновато понурившись, на некотором расстоянии идет следом.

– Ви-ви-вири. Что я такого сказал? О, вири, я сказал вири, пожалуйста, вири, вири[55], – стонет отец, утихомириваясь, когда вы все подходите к нему. Он оглядывается и машет рукой в сторону машины. – У жены возницы? Нет. Нет, не у жены. Нет, это у отца возницы всегда в достатке арахисовое масло. Арахисовое масло! У отца оно всегда есть, арахисовое масло.

Май беспощадна.

– Колеса! – кипит она. – Какие еще вири? Единственное, что тут крутится, дурная ты тряпка, это твоя голова.

Отец, шатаясь, идет к тебе.

– Это ты, дочь моя. Ты приехала с этими колесами.

Но не дойдя до тебя, он поворачивается и, широко раскинув руки, на ощупь бредет обратно к машине. Май в ярости. Баба гладит стекло «Мазды». Май глубоко вздыхает и качает головой. Баба продолжает поглаживать дверцы машины, бамперы, капот. Потом начинает плакать.

– О, – вырывается из его груди. – О, неужто это моя дочь? Нет, быть этого не может. Моя дочь достигла таких высот? Хай-хай-хай-хай. Моя дочь, может ли это быть? Нет, ни в жизнь. Это не может быть моя дочь! Нет-нет, не трогайте меня, – стонет он, хотя никто и не думает его трогать. – Сегодня я видел то, что латает каждый шов и каждый рваный подол. Дайте мне постоять и посмотреть, что натворила эта мурунгу. Дайте мне посмотреть, что привезла мне моя дочь.

Он все стонет, наконец ты