Семь дней творения - Владимир Максимов

Карасику словно подошвы жгло: он мелко-мелко перебирал ногами на одном месте, невразумительно при этом оправдываясь:

- Бывает... Прореживают ребята... Два места не показатель... Надо бы с другой стороны попробовать.

- Нет, Назар Степаныч, дорогой товарищ Карасик! - закусил удила тот. Нам и этого достаточно. Мы такой работы в оплату не примем. Пойдет, как сплошной гон, без насечки.

- Михал Михалыч!

- Не могу, дорогой, не могу. С меня голову снимут. Рад бы порадеть, да не могу, не обессудь.

- Тогда айда к бригадиру,- развел руками Карасик в сторону Николая, призывая его в свидетели своего бессилия. - Что он скажет!

Он первым двинулся вперед, кивком головы приглашая гостя и Николая следовать за собой. Вскоре шаги их затихли в глубине коридора. Сема, аккуратно складывая инструмент, как бы подвел происшедшему итог:

- Заработали.

Паша согласно вздохнул:

- Бывает.

Осуждая мужа, Антонина не снимала вины с себя. Она должна, обязана была удержать его от опрометчивого шага. Разве можно было сговариваться с Карасиком за спиною у Осипа? Кто мог тогда поручиться, что прораб сдержит слово? Волей-неволей ей приходилось признавать и свое собственное, хотя и косвенное, соучастие в обмане. Поэтому сейчас, оставшись наедине с близнецами, она не выдержала напряжения, сорвалась:

- Ведь не нарочно же он! Ведь он как лучше хотел. Он-то этого Карасика без году неделю знает, вам его лучше знать было. Николай на вас смотрел: раз молчите, значит - все правильно. А теперь, конечно - Лесков за все ответчик. Нельзя так, ребята...

Сказала и осеклась на полуслове: Сема, к которому она обращалась, глядел на нее с жалобным участием. Виновато улыбаясь, он обезоруживающе ее успокоил:

- Что ты кричишь? Что мы - маленькие? Сами заварили, сами и расхлебывать будем. При чем здесь Николай? Его дело сторона. Осипа жалко. Подвели мы его. И всех подвели.

Сема печально поддакнул:

- Подвели.

- И себя тоже наказали.

- Осипа надо было слушать. - Надо бы...

Наступившее сразу вслед за этим молчание прервал возникший в перспективе коридора Николай:

- Шабаш. - Голос его звучал устало и глухо. - На сегодня хватит. Спешить нам теперь все одно некуда. - Он оборотился к Антонине. - Помой инструмент и прибери. - Кивнул ребятам. - Пошли.

Оставшись одна, Антонина долго еще не могла взяться за работу. Она знала, что самым болезненным для Осипа будет то, что они пошли на обман в ущерб делу. К работе, за которую ему приходилось отвечать, он относился с ревнивой щепетильностью. Любой огрех после себя он переживал с мучительным самоедством. Стоило ей только на мгновение представить себе, какими глазами он посмотрит теперь на нее при встрече, как стыд, жгучий удушливый стыд возник в ней, и яростно бьющееся сердце ее обмерло в тоске и тревоге.

Управившись с инструментом, она собралась было домой, но какое-то еще неясное, но вещее предчувствие толкнуло ее в обратную сторону, вдоль коридора. И она пошла, движимая этим предчувствием, пошла, почти крадучись, словно бы нащупывая путь. До сих пор ей не приходи-лось бывать здесь в одиночку. Тишина коридора, с пугающе притягательными провалами дверных коробок по одной стороне, казалась Антонине настороженной и грозной. В горячке работы ей как-то даже и не приходило в голову поинтересоваться, что там, за этими дверьми. Сейчас, заглянув в первую от края, Антонина затаила дыхание: по обеим стенам сквозного прохода зияли такие же, как в коридоре, входные проемы, только размером поменьше, за первым же из которых перед ней оказался освещенный квадратным отверстием в потолке каменный мешок. Обходя как бы по опрокинутой спирали проход за проходом, она никак не могла взять в толк, что бы это могло быть, для чего пригодится. Минуя последний проход, она уже машинально заглянула в крайнее помеще-ние, и все внутри нее обрушилось и обмерло: в самом углу, со сцепленными на коленях руками сидел Осип. В его напряженной позе сквозила усталая безнадежность. По осунувшемуся, во вьющейся щетинке лицу парня стекали тихие, ничем не сдерживаемые слезы. Резкая испепеляю-щая жалость перехватила ей дыхание:

- Ося... Ты чего тут?

Поднимая на нее глаза, он даже не шелохнулся:

- Так...

Антонина лишь однажды видела, как плачут мужики. Поднявшись как-то ночью после смерти матери, она лицом к лицу столкнулась в сенях с отцом. Лунный свет от распахнутой настежь двери выявил перед ней залитое слезами родное лицо, она тогда не выдержала тяжести сочувствия, опустилась на пол, порывисто приникнув к отцовским коленям:

- Никогда тебя не брошу, папаня! Век с тобой жить буду.

Отец благодарно сжал ей плечи:

- Что ты, Антонина, что ты. Так это я, от старости.

- Вот увидишь, папаня... Вот увидишь...

Ночь та на долгие годы определила судьбу Антонины.

Теперь же, не смея, не решаясь приблизиться к Осипу, она обессилевшим плечом приникла к косяку дверного проема:

- Плохо тебе, Ося?

- Так...

- Может, пойдем?

- Посижу, Тоня... Устал...

- Мешаю, Ося?

- Да нет, наверное... Оставайся... Какое это теперь имеет значение! Закройте, как говорится, занавес, жизнь не состоялась. Знаешь, Тоня, из меня ведь родители хотели сделать дантиста. "В такое время,- говорил папа,дантист не останется без работы: война за войной, голод за голодом, допрос за допросом". А мама вообще считала, что зубы - это главное в жизни. Жили мы тесновато и отец принимал пациентов в общей комнате, за марлевой занавеской: стоны, кровь, жужжание бормашины. Один только вид зубоврачебного кресла с детства вызывал у меня ярость. И я пошел на юридический. Но там меня сразу же спросили: "А у вас есть рекомендация общественной организации?" "Нет,- сказал,- но у меня есть желание стать адвокатом". "Этого мало,- ответили мне,- вы должны сначала доказать преданность общему делу". "Каким образом? - полюбопытствовал я. - И какому делу?" "Проявить бдительность". "Но у меня не было случая". "Надо найти". "То есть?" "Да, да! - подбодрили меня. - Вот именно". По их выходило, что прежде чем я смогу защищать кого-то, я должен кого-то посадить. Мне это не подошло. И мы расстались. И вскоре я оказался здесь. Я думал, что отделался довольно удачно, что здесь-то меня уж никто не станет впутывать в свои темные игры. А вышло, что не я их, а они меня обошли.

- Как так? - потянулась она к нему. - О чем ты?

- О чем? - Затихая, он даже улыбнулся сквозь слезы. - Ты сама-то знаешь, что здесь строится?

- Откуда мне знать? Всякое говорят.

- Тюрьма, Тоня, тюрьма.

- Господи! - испуганно поперхнулась она. - Это как же?

- Да вот так, Тоня. - Он медленно поднялся и сделал шаг к выходу. - Мы еще вдобавок и друг друга обманываем. Такие, вроде Карасика, хорошо знают, как можно человека сломать. Сначала купи, потом сломай. Эту науку он еще с молочком матери всасывал. К Николаю я ничего не имею, мне просто жаль его. Один раз поддавшись, трудно устоять.

Осип остановился прямо против нее, глаза их встретились, и Антонина не выдержала опаляю-щего искушения прикоснуться к нему. И она прикоснулась, приникла к его плечу горячей щекой:

- Ося... Сердца у тебя на всех не хватит... Сгоришь.

- Сердца не хватило. - Он тихонько гладил ее по голове. - Воздуха не хватает. Дышать нечем, Тоня.

- Мой возьми.

- Не надо, Тоня, нельзя.

- Знать я ничего не хочу.

- Успокойся, Тоня, не дело это.

- Молчи ты...

- Совсем как маленькая. - Ее дрожь передавалась ему. - Самой же потом плохо будет. Это ведь ты от жалости... Тоня...

- Молчи... Молчи...

- Я никогда...

- Глупенький!..

И если Антонине суждено было излить на кого-нибудь всю меру любви и нежности, отпущен-ную ей природой, то она сделала это, покорно отдавая себя в его робкую власть:

- Ося... Прости меня... дуру старую.

- Не надо, Тоня... Не надо... Не надо...

Потом Осип, упорно избегая ее ищущего взгляда, встал и уже от двери уронил почти беззвучно:

- Прости...

Антонина не оскорбилась его таким внезапным уходом. Не чувствуя собственного тела, лежала она на обсыпанном цементной крошкой полу и бездумно вглядывалась сквозь потолочное отверстие в обмелевшее, без единого облачка небо. В ней зрело, набирало силу окрыляющее чувство смысла, необходимости своего существования. Наверное, впервые с тех пор, как она осознала себя женщиной, ее коснулось прозрение собственной силы и значения для другого, живущего рядом с нею человека. Теперь она знала, была уверена: что бы ни случилось, у нее уже этого не отнять: "Будь, что будет, мой грех, мне и ответ нести".

X

В общежитие Антонина попала, когда ребята уже кончали ужин. За столом у них царило уныние. Любшины, уткнувшись каждый в свою тарелку, старались ни на кого не смотреть. Альберт Гурьяныч доедал рожки с таким видом, будто все случившееся он предвидел заранее и оттого волноваться по этому поводу нет для него никакого смысла. Шелудько, машинально прихлебывавший чай, выглядел растерянным и вконец убитым. Николай с хмурой затравленнос-тъю поминутно оглядывал сотрапезников. Ее появление словно придало ему решительности, он возбужденно заговорил: