По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Карабаир — вороной красавец, по следам которого они гонялись больше двух месяцев, — стоял в углу большой комнаты прямо на персидском ковре. Задние ноги его были спутаны и привязаны ременными вожжами к ножке тяжелой железной кровати.

Жунид преобразился, не скрывая своей радости.

— Черт побери! — только и нашелся он сказать, доставая фотоаппарат и щелкая затвором. — Сколько работаю, а такого видеть не приходилось!

Неизвестно, относилось ли это к карабаиру или к тому обстоятельству, что последний стоял на ковре.

— Вадим, — сказал, улыбаясь, Денгизов, — составьте надлежащие документы. — Жунид сейчас едва ли в состоянии это сделать… Ну, поздравляю… — Шахим Алиханович пожал всем руки, начав с Шукаева. — Молодцы. Конец, как говорят, венчает дело!

— Еще не конец, Шахим Алиханович, — ответил Шукаев. — Я предлагаю опыт. Нужно вести жеребца на сельсоветский двор. Там сейчас все лошади аула, кроме колхозных. Прививки, наверное, только начали делать. Если чохракские кони в Орюрте…

— Правильно, — сразу понял Денгизов. — Сиюхов, берите коня. Аушев — в машину!..

Расчет Шукаева оправдался. Едва карабаира привели на поводу во двор сельсовета, как он вырвался из рук державшего его коневода и бросился в гущу лошадей, которых согнали к забору для прививки. Аскеру Чичу достаточно было одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. Жеребец, весело взбрыкивая, с гордым видом стоял возле темно-гнедых кобылиц с жеребятами, не подпуская никого близко.

— Это же наши лошади! — воскликнул Сиюхов.

— Терпение, Якуб, — остановил его Шукаев. — Вы знаете, что они наши, но не все это знают. Подумайте, можете ли вы сейчас доказать всем, кто присутствует во дворе, что кони — из Чохрака?

— Могу.

— Хорошо. Аскер, подзовите жеребца.

Табунщик выступил вперед. Все с интересом ждали, что произойдет дальше, Женщина-ветеринар даже прекратила свою работу.

— Каро, — позвал Чич, как мог ласковее, — Каро, мо како.[41] Карабаир навострил уши и повернул голову Чич позвал еще раз. Тогда конь, всхрапнув, легкой рысцой подбежал к табунщику.

— Помнит, — блестя глазами, сказал Чич и, достав из кармана кусок сахару, сунул его коню.

— Хорош конь, — почему-то шепотом сказал председатель сельсовета Денгизову. — Откуда он? Мы здесь первый раз видим такого.

— Краденый. Из Адыгеи.

— Приступайте, Сиюхов, — сказал Шукаев. — Шахим Алиханович, он сейчас опознает находящихся здесь чохракских лошадей.

— Давайте, давайте. Товарищи, попрошу вас соблюдать тишину! — повысил голос Денгизов. Толпа во дворе притихла.

Ворота по просьбе Сиюхова закрыли. Он взял несколько початков кукурузы из сапетки, стоявшей возле ног врача, и разломив их пополам, с минуту помедлил.

— Ну, — не утерпел Дараев. — Начинайте же.

Сиюхов тихонько зачмокал и, держа в вытянутой руке кочан, произнес несколько адыгейских слов.

Две-три лошади у забора насторожились. Коневод повторил свой призыв.

И тогда от табунка отделились сначала обе гнедые кобылы со своими жеребятами и, приняв из рук Якуба кукурузу, встали за его спиной. Таким же манером выманил он из табуна еще нескольких лошадей.

Чич пересчитал.

— Не хватает Зухры.

— Она разбилась, ваша Зухра, — сказал Дараев.

— Ну что ж, еще раз поздравляю, Жунид Халидович, — сказал Денгизов. — Теперь дело закончено.

— Спасибо, — ответил на рукопожатие Жунид. — И спасибо вам за советы и помощь, Шахим Алиханович!

— Какие там советы, — махнул рукой Денгизов. — У вас у самого голова на плечах крепко сидит. Ну, закругляйтесь… Пусть Дараев оформит протоколы изъятия лошадей. Владельцев допросите: если они к похищению не причастны, а это скорее всего, то отпустите без последствий…

В сельсовете опергруппа задержалась недолго. Двое крестьян-единоличников, пригнавших чохракских лошадей на прививку, как и ожидал Денгизов, ни в чем предосудительном замешаны не были и никаких связей с людьми Мамакаева или с ним самим не имели. Лошадей они купили у того же Жабраила Аушева. Шукаев после допроса пообещал им, что стоимость коней будет возмещена после реализации имущества барышника, которое подлежит конфискации по суду, и они ушли.

Допрос Жабраила Аушева вел сам Денгизов. «Кривозадый» барышник, как про себя окрестил его Жунид, сидя на краешке стула в одной из комнат сельсовета, унылым монотонным голосом давал показания. Он подтвердил догадку Жунида, что Азамат самолично выкрал жеребца у бывшего лавочника Цораева, оставив с носом своего подручного Балан-Тулхи-Хана, и переправил карабаира сначала в Орджоникидзе, к Гибцо Абастову, а потом сюда, в Орюрт.

Дальнейшее ни Денгизова, ни Шукаева не интересовало. Если Аушев участвовал еще в каких-либо делах шайки, то этим займутся уже сотрудники Чечено-Ингушского угрозыска.

…На обратном пути Денгизов тоже ехал в кузове, куда Аскер Чич набросал несколько охапок сена.

Вначале ехали молча. Остались позади сакли Орюрта, раскинувшегося по склону небольшого холма, убегала к нему серовато-коричневая лента проселка. Лежать на мягком сене было приятно, машина плавно покачивалась, катясь по утрамбованной дороге.

— Вот и конец, — с оттенком грусти сказал Дараев. — И знаете, когда кончаешь что-либо, почему-то всегда жаль…

— Да, — рассеянно отозвался Денгизов и приподнялся на локте. — А ведь у меня новость есть для вас, Жунид..

Тот ограничился вопросительным взглядом.

— Колосунину понравилось, как ты вел расследование, — вдруг переходя на ты, продолжал Шахим Алиханович, — особенно твое поведение в Кутском лесу. Вот он и приказал по окончании чохракского дела перевести тебя в краевой аппарат на работу. Надеюсь, ты будешь проситься в мое боевое отделение? А?

— Конечно, Шахим Алиханович! Я очень рад! Спасибо вам! — Жунид бросил извиняющийся взгляд на Вадима, но тот улыбнулся и хлопнул его по плечу.

— Все правильно, Жунид! Так и должно быть! И я отдохну от тебя! Замучил ведь ты меня совсем!

Они обменялись несколькими дружескими тумаками и снова притихли, укрывшись буркой.

Денгизов тоже прилег у борта и закрыл глаза, будто собираясь вздремнуть.

А Жунид и Вадим тихонько разговаривали. Им никто не мешал. Ведь так редко выдавалось время для того, чтобы поговорить. Не о деле, не о допросах и обысках, а о своем, самом простом и обыденном, что бывает у каждого человека, кем бы он ни был.

Кольцо старого шейха

1. Знакомые все лица

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых приятелей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлычника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев. Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привычной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предвещает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани, — типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду — хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных окраинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчивые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флоксы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длинных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин покупателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живописно возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогоднего урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблекших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенными кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем, — усатый, черный как смоль, капельмейстер, исполненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видавший виды барабан.