Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

Стало тихо, и чей-то голос спросил:

— А Бибигона принесли?

— Нет, — ответил Корней Иванович.

И под разочарованное «у-у-у-у-у» сказал, что Бибигон улетел на луну.

«У-у» замерло, и Корней Иванович начал читать:

Сидел БибигонПод большим лопухомИ спорил о чем-тоС моим петухом.Как вдругЗалетелаВ наш сад стрекозаИ мигом попаласьЕму на глаза…

И т. д.

Когда он трубочкой свернул рукопись и сунул ее в карман, все принялись обсуждать, что же будет с Бибигоном, наперебой давали советы, придумывали дальнейшие приключения Бибигона. А потом начали требовать:

— Фокус! Фокус! Фокус-покус!

Корней Иванович взял у кого-то со столика маленькую кружку с водой, поставил ее на ладонь и быстро повернул ладонь вниз. Все ахнули, но кружка уже по-прежнему стояла на ладони, из нее не пролилось ни единой капли.

Потом Корней Иванович, зажав в руке трость, принялся быстро-быстро вращать ее. Концы трости прочерчивали в воздухе сплошную линию, и казалось, что в руках у Корнея Ивановича круг, который стремительно вертится.

А потом, прислонив трость к спинке кровати, он легко наклонился, подхватил за ножку стоявший рядом стул, на вытянутой руке понес его через всю комнату и скрылся в дверях. За его спиной сначала раздался всеобщий вздох, а следом за ним визг и крики, но Корней Иванович уже выходил из дома.

Последние годы Корней Иванович тщетно надеялся, что отыщется собеседник, с которым он душевно и (по его выражению) с аппетитом поговорит о смерти. Но такого собеседника не находилось. Иные думали, что Корней Иванович просто ищет утешения или хочет, чтобы его пожалели, и принимались уговаривать его, повторяя пустые фразы: «Да что вы! Ведь вы так молодо выглядите!» И Корнею Ивановичу оставалось только отмахиваться от таких утешителей. Другие глубокомысленно подтверждали: мол, все умрем, Корней Иванович, все там будем. Он грустил, что никто не поддерживал с ним такой беседы и все отделывались банальными фразами.

А это была его настоятельная потребность, и никто не мог утолить ее.

Он все чаще читал из Тютчева:

Когда дряхлеющие силыНам начинают изменятьИ мы должны, как старожилы,Пришельцам новым место дать,Спаси тогда нас, добрый гений,От малодушных укоризн.От клеветы, от озлобленийНа изменяющую жизнь…

Или:

Как ни тяжел последний часТа непонятная для насИстома смертного страданья,Но для души еще страшнейСледить, как вымирают в нейВсе лучшие воспоминанья…

Когда составлялся каталог библиотеки в переделкинском доме Корнея Ивановича и мне досталась полка, на которой стояли стихотворные сборники, я, перелистывая томик Тютчева, увидела, что эти стихи отчеркнуты черным карандашом.

Если я, как и другие, начинала сетовать, зачем Корней Иванович говорит со мною на такие мрачные темы, он останавливал меня словами Блока:

Что быть должно, то быть должно.

И не раз говорил:

— Всю жизнь я изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Щедрин, Уитмен, Уайльд, Толстой, Чехов. Я хорошо изучил методику умирания и знаю, что умирать не так страшно, как думают. Я знаю, что говорят умирающие и что происходит после похорон.

И потом:

— Я совершенно ясно представляю себе, как в 1980 году, проходя мимо моего балкона, кто-то скажет: «Вот на этом балконе сидел Маршак!» — «Какой Маршак? — поправят его. — Не Маршак, а Чуковский!»

Говорил Корней Иванович об этом всегда спокойно, с интонациями простыми, обыденными. И, наверное, поэтому так трудно было поддерживать с ним разговор, гораздо проще было промолчать или сказать несколько ничего не значащих слов…

Каждый месяц 21-го числа Корней Иванович с кем-нибудь из близких или один ходил на переделкинский погост, где была похоронена его жена. В любую погоду он поднимался на невысокий холм и входил в ограду, где рядом с могилой жены он оставил место и для своей:

И хоть бесчувственному телуРавно повсюду истлевать,Но ближе к милому пределуМне все б хотелось почивать.

Теперь над их общей могилой стоит памятник, исполненный скульптором Ильей Львовичем Слонимом.

Сейчас в дом Корнея Ивановича приходят гости. Иногда большими группами, иногда по два-три человека. Взрослые и дети. Просто любопытные и любители литературы, большие знатоки книг Корнея Ивановича. Каждый из них, прежде чем пройти в кабинет, постоит у двери и с порога оглядит его. Я с трудом, но научилась рассказывать о Корнее Ивановиче.

А когда в доме никого нет, я по-прежнему сижу за столом, за которым проработала столько лет, и все еще ловлю себя на том, что прислушиваюсь к тишине в комнате через площадку, в кабинете Корнея Ивановича. И иногда мне кажется, вот-вот услышу его голос:

— Клара!

Маргарита Алигер

ДОЛГИЕ ПРОГУЛКИ

Взрослые взяли меня с собой в гости. В доме, куда они направлялись, были дети, по слухам очень хорошие. Эти отличные дети встретили меня соответственно своей репутации и тотчас же любезно показали мне свои игрушки и книги. Ну, игрушки — бог с ними, в чужие игрушки не наиграешься, но книги, книги — другое дело: интересную книгу не грех ведь и попросить почитать на денек-другой. Меня сразу же привлекла книга, совсем отличная от книг, знакомых мне до тех пор, не похожая на них ни величиной, ни картинками. Едва открыв ее и прочитав первые строки, — то были стихи, а я уже отличала этот жанр, — я так и не могла оторваться и, усевшись на диван, принялась за чтение. Мне предлагали поиграть во что-нибудь, меня звали пить чай — я не отзывалась. Я читала и оторвалась от чтения, лишь дочитав до конца большую книгу, которая называлась «Крокодил».

За долгие годы, миновавшие с того вечера, когда я впервые прочла «Крокодила», он стал так широко известен, что нет нужды о нем распространяться. Мне было не более шести лет, я не понимала толком, что значит автор, но имя автора «Крокодила» я запомнила. Его звали Корней Чуковский.

По пути домой меня сдержанно пожурили. На хозяев — взрослых и детей — я произвела странное впечатление: пришла в гости и уселась за книжку. Но я не придала особого значения упрекам матери. Они доносились откуда-то со стороны, а во мне звучали стихи Корнея Чуковского. Я запомнила «Крокодила» наизусть, почти целиком, и стала охотно рассказывать его другим детям, а то, что дословно не запомнила, рассказывала своими словами, может быть даже своими стихами, — подобная вольность казалась мне тогда вполне допустимой.