Король забавляется - Наталия Ипатова

— Да, я это сделал. Клемент только дал людей. Я не имею никакого отношения к заговору в пользу Веноны Сарианы.

Уриен опустил голову, собираясь с мыслями. Рэндалл молча ждал, и это вынуждало к откровенности.

— Касательно миледи Аранты. Не то чтобы она доверяла мне. Но она нуждалась в доверии, или хотя бы в том, чтобы поговорить. Я даже уверен, что она пыталась поговорить с тобой. Волей случая — но и твоей тоже! — на твоем месте оказался я. Я ее выслушал. Я с ней поговорил. И я не мог отказаться от возможности кинуть зерно сомнения в подходящую почву. И если ты говоришь, что она ушла, это значит, что посев взошел. У меня получилось.

Рэндалл внезапно выгнулся дугой, упираясь пятками в стену, которая, казалось, вздрогнула. Уриен смолк, почти с сочувствием наблюдая, чем кончится эта отчаянная попытка освободиться.

— Они всегда это проделывают, — усмехнулся стражник. — Каждый, без исключения, пытается вырвать штырь. А тот сидит крепко, мы его перед каждым новеньким проверяем.

— Я всегда знал, — прохрипел Рэндалл, — что вы, лицемерные сволочи, способны оплодотворить только заговор. Что ты ей сказал?

— Почва, — повторил Уриен, — была подготовлена тобой. Я сказал ей два нужных слова в нужный момент. От тебя зависело, оказались ли они правдой. «Это не любовь». Это все.

Лицо Рэндалла расслабилось и смягчилось, он откинулся затылком на шершавую каменную выпуклость и чуть при крыл глаза. Не будь рука его неловко задрана вверх, можно было бы подумать, что он остановился отдохнуть. Его последние секунды ускользали в вечность, и на губах расцветала та самая улыбка, которой он подкупал вражеских военачальников и звал людей умереть за себя.

— Отпусти меня, — сказал он, вздымая в себе последнюю волну обаяния прославившей его неистовой искренности. Магии не было, но оставалась привычка пользоваться ею и умение побеждать. — Ты же в жизни никого не убивал своей рукой, спортсмен, мать твою… Представляю, каково тебе!

Уриена охватила холодная, умиротворяющая тишина. Такая холодная, что в пору сердце в ней останавливать. Даже язык повиновался ему с трудом.

— Ты можешь мне не поверить, но это — самое сильное мое желание.

— Бедняжка…

— В любом случае отсюда выйдет только один из нас. И если я этого не сделаю, это буду я.

— Логично. Я тоже принял бы это во внимание. Я надеюсь, ты не станешь навязывать мне свои услуги, как лицо, облеченное саном?

— В таком случае я и сам чувствовал бы себя лицемерной сволочью. Если тебя интересует мое мнение, ты был великим королем. Но кончил ты плохо. Я думаю, тебе самое место в аду.

Дрожь мышц и коленей и влажная кожа на лбу. Слабость сильного человека, на которую смотреть невыносимо. Уриен повернулся к двери и сделал своим людям знак следовать за ним.

— Эй! — услышал он и обернулся последний раз, зная, что сделать это еще и не уступить у него не хватит сил.

— Подбрось огня. Я хочу видеть свет.

— Хорошо, — сказал Уриен. — Как скажешь. Когда дверь за ним закрылась, Рэндалл прислонился виском к камню и закрыл глаза.

Уриен сделал то же самое, оказавшись привычно высоко над землей, на свежем воздухе, на балконе, опоясывавшем башню. Внизу, во дворе, шла привычная ежедневная суета. Никто еще ничего не знал. Все шло своим чередом. И только двое у его плеча, покорные его воле и взиравшие на него, как на своего милорда… И некоторые, он смутно вспомнил, в коридорах, с пониманием в глазах отдававшие салют, когда он торопливо поднимался обратно из подземелий.

— Итак, я только что совершил государственный переворот. А что, если бы я его не ударил? Вы бы не вмешались?

— Милорд, ваш брат говорит, что защищать следует перспективных, — без тени сомнений глядя в его глаза, процитировал его новый подчиненный. — Нам велено было ждать ваших действий, милорд. Это не задание для самоубийц.

— А дальше что?

— Ваш брат Клемент идет к Констанце с верными ему войсками. Завтра утром он будет здесь. Указом короля ворота заперты. Прикажете ли вы открыть их, чтобы милорд Клемент вошел в город? Ведь вы уже здесь, пока он еще там.

Уриен промолчал, судорожно вдыхая воздух. Это хорошо — дышать. Настолько хорошо, что, наслаждаясь, можно перестать соображать.

— Вы задаете мне провокационные вопросы, солдат.

— Ничуть, милорд! — Охранник, который, видимо, в действительности имел более высокий чин, чем тот, на который был внедрен, перешел на напористый заговорщический шепот. Глаза его опасно заблестели. — Вы один все сделали. И я видел, как вы все сделали. Никто не сделал бы лучше. У вас бы получилось, вы бы только взялись, а? И было бы, я считаю, правильно. И братва поддержит… Если вы еще раз возьметесь сыграть в эту игру, вы получите все.

Вот только нет больше в нем внутреннего огня, заставлявшего бросать эти кости. И пусть этот заговорщический огонек в глазах провокатора погаснет.

О да. Пока он гордился своим умом и пинал Клемента в зад, пытаясь подвигнуть того на государственный переворот, брат, оказывается, манипулировал им из безопасного укрытия. Он, Уриен, сделал за него всю грязную работу. Почему он, Уриен, не может воспользоваться плодами? Кстати вспомнились восторги капитана, боевого товарища сегодняшней ночи. Казалось, тысяча лет прошла с тех пор. Почему они шалеют, побывав с ним в переделке?

Едва ли Клемент останется доволен, и можно предсказать, насколько братоубийственную форму примет его недовольство. Но если даже так и даже если ему удастся убедить себя в том, что это честно, не видать ему больше ночей в библиотеке. Ему не останется ничего из того, что он выбрал бы для себя сам, если бы имел возможность выбирать. Никогда больше не биться над загадками умерших схоластов, не переписывать книги, не отыскивать в пыли забытые сокровища мысли, не опровергать, не соглашаться, не доказывать самому себе свою неправоту. Лишь изредка с тоской гладить потертые переплеты, пергаменты, которых не прочел. Дни его будут заняты поиском способов удержать власть. Его не полюбят, как любили того же Рэндалла Баккара. Он не рубаха-парень с громким голосом и быстрой речью, первый среди равных. Он — непонятный книжник. Себе на уме. Цареубийца. Ему придется держаться силой оружия. Полнейшее безумие рассчитывать на это теперь, когда крупнейшей силой является Клемент. Но разве то, что он сделал сегодня, не было безумием? Ему еще придется встать лицом к лицу с трибуналом, ответить церкви: как получилось, что он пролил кровь в нарушение обетов. Даже если они будут рады в своем тесном кругу, с него спросят строго. Доброе имя церкви стоит дорого. Он не имел права защищать собственную жизнь. «Ты не камень, ты — трещина в камне». Никого из тех, кто возьмется его судить или осуждать, там не было, и клеймить его станут по делам, а не по намерениям. Кому он станет объяснять в церковном трибунале, что тело его ответило рефлекторной защитой, блоком, отработанным еще в детстве в ответ на тычки и щипки старшего брата, когда никто и думать не думал о постриге? Что именно с тех пор он ненавидит, когда нарушают его физическое пространство? «Что такое ненависть, — спросят у него, — и как она согласуется с саном?» И сделал ли он за последние сутки хоть что-то, что с этим саном согласуется? Клемент прикроет его… до определенных пределов, так что головы не снимут. Не больше. Рэндалл Баккара воплощал в себе ту власть, которая бесконечно собой любовалась. В качестве альтернативы — стать властью, которая не нравится сама себе? Благодарю покорно.