Елизавета I - Эвелин Энтони

   — Они совсем лишены жалости, эти смиренные слуги Божьи, — злобно сказала она, поворачиваясь к нему. Они снова и снова возвращались к разговору на эту тему.

   — Она дала ему достойный ответ, — проговорил Лестер.

   — Она держалась достойнее, чем большая часть тех собак, что окружают меня, окажись они на её месте.

   — Так оставь её в покое! — стал настаивать он. — Иначе было нельзя, и тебе это известно. Она умерла достойнее, чем жила; забудь её, госпожа. Ты всегда говорила мне, что лишь глупцы роются в прошлом — куда делась твоя всегдашняя непреклонность?

   — Иногда мне кажется, что моя непреклонность лежит в её могиле в Питерборо. — Елизавета оперлась на него и вздохнула. — Борясь за корону, я не гнушалась интриг, но сейчас мне кажется, что я убила часть себя. Я унижена этой казнью, и лишь ты из них всех понимаешь меня настолько, что знаешь почему.

   — Я тебя понимаю и люблю, — негромко ответил он. — Даже слишком, чтобы позволить тебе зачахнуть из-за того, чего нельзя было избежать. Она должна была умереть, а ты должна жить. Именно сейчас больше чем когда-либо, или окажется, что всё это было напрасно. Не думай об этом больше и не говори. Клянусь тебе, что это последний раз, когда я беседую с тобой на эту тему.

Она искоса взглянула на него.

   — Слишком выспренние слова, Роберт. За последние месяцы я достаточно действовала по чужой указке.

   — Я ничего тебе не указываю, — сказал он. — Но я хочу, чтобы ты улыбнулась и показала силу своего духа. В прошлом ты не раз мне напоминала, что ты королева, сейчас не время показывать, что ты всего лишь женщина.

   — Этого мне нельзя было делать никогда, — устало проговорила Елизавета. — Я не могла этого показывать всю свою жизнь.

   — Ты не можешь перемениться, — сказал он ей.

Внезапно она улыбнулась ему и дотронулась рукой до его лица.

   — Каким ты стал умницей, Роберт; что бы я без тебя делала? Ты единственный, кто видит меня насквозь, кто видит седину под париком, морщины под краской... А как поживает леди Лестер? В последнее время ты, по-моему, видишься с ней не часто.

   — Она здорова, — ответил он после минутного колебания. Елизавета всегда заговаривала о его жене перед ссорой.

   — Я простила тебе это, — сказала она. — Если ей не терпится тебя увидеть, пусть подождёт ещё немного. Мне ты принадлежишь в первую очередь.

   — Так было всегда и будет впредь.

Елизавета вгляделась в огонь; только что беспомощно привалившаяся к его плечу, она вдруг выпрямилась, и с её лица исчезло выражение апатии.

   — Скоро ты мне понадобишься ещё больше, Роберт, — внезапно сказала она. — Мне очень скоро понадобятся все мужчины в Англии, которые верны мне и способны держать в руках оружие. Сейчас я говорю это в последний раз: Мария Стюарт мертва. Однако дело с нею обстоит как с тем драконом из притчи, у которого на месте срубленной головы вырастает новая. Я поступила так, как желал ты, Бэрли и все вы — если хочешь, как нужно было поступить. Теперь настало время отвечать за последствия этого поступка, а они таковы: Филипп Испанский снаряжает против нас свою Армаду. Наши шпионы доносят, что она будет готова через полгода!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За много сотен миль от Англии во дворце Эскуриал недалеко от Мадрида сидел Филипп II, король Испанский. Многие годы весь его досуг занимало строительство этого высокого угрюмого здания, в котором он даже предусмотрел для себя великолепную гробницу. Здание было тёмным и величественным, а из его окон открывался вид на столицу Испании, на пёстрые поля и апельсиновые рощи, сжигаемые беспощадным солнцем. Однако Филипп редко любовался этой панорамой. Солнце и яркие краски были ему не по вкусу; он украсил свои покой мрачными гобеленами и обставил тёмной мебелью и вот уже более сорока лет одевался в чёрный бархат.

В молодости он был красив, но производил впечатление сдержанного и холодного человека. Его редкие теперь волосы некогда были льняного цвета, а выпуклые глаза светло-голубые. То были тяжёлые глаза, холодный взгляд которых подчёркивала некрасиво выдающаяся вперёд нижняя губа. Сейчас Филиппу был шестьдесят один год, но его наружность и манера говорить были под стать древнему старцу. Его тело совсем высохло, так как образ жизни он вёл почти монашеский. Он очень мало пил и ел, много молился и присутствовал на всех богослужениях изо дня в день, почти не спал и работал так, что изматывал всех вокруг себя.

Было трудно поверить, что он испытал когда-либо в жизни сильное чувство или совершил хоть один поступок под влиянием страсти. Казалось, у него нет души: он ни разу в жизни не повысил голоса, его приказания всегда звучали как просьбы. Но тем не менее он похоронил трёх жён, а когда ему изменила любовница, он замуровал её в камере без окон, лишив солнца и свежего воздуха, пока она не умерла. Эта любовница и была ключом к разгадке тайны личности Филиппа. Жён ему выбирали другие; это были немолодая и некрасивая королева Мария Английская, которую он оставил, и она умерла в одиночестве, а также две французские принцессы, которых он особо не жаловал; однако Анну Эболи он выбрал сам для собственного удовольствия. Она была красива и отличалась пламенным темпераментом; в отрочестве она лишилась глаза, фехтуя со своим пажом. Она не отличалась крепостью нравственных устоев, религиозностью или смирением, но удовлетворяла неумеренную похоть и властолюбие, которые сжигали Филиппа, тлея под личиной вежливости и сдержанности, подобно глубоко скрытому пламени вулкана.

С ней он поступил с жестокостью отъявленного эгоиста. Он выбрал наказание для Анны, гениально угадав, что именно доставит наибольшие страдания этой неугомонной, деятельной женщине, страстно любившей жизнь. А затем, когда она умерла, он совершенно забыл о ней. Он поддерживал и поощрял инквизицию, первоначально созданную с целью очистить Испанию от мавританских и еврейских ересей, и превратил её в грозное орудие политической борьбы. Он в значительной степени изолировал испанскую церковь от влияния папы римского и, когда считал нужным, игнорировал вмешательство Ватикана в дела своего государства. Он был самый властолюбивый монарх во всём христианском мире, и из всех королей, которые когда-либо правили Испанией, его боялись больше всех. Вот уже почти тридцать лет он вынашивал план завоевания Англии. Он был терпелив, ибо время для него ничего не значило; он был склонен считать себя бессмертным, даже тогда, когда в одиночку посещал пустовавшую великолепную гробницу под Эскуриалом. Он ни на минуту не забывал об Англии: он не привык к тому, чтобы ему бросали вызов. В течение трёх лет неудачного брака с Марией Тюдор он сохранял свою всегдашнюю холодную учтивость; его чувства никогда не прорывались наружу, когда лондонская чернь свистела ему вслед и расклеивала на улицах грубые пасквили на его счёт. Он вежливо молчал, когда английские министры и духовные лица говорили между собой через его голову и не считались с его советами, и даже терпел такое немыслимое унижение, как необходимость просить у жены любую понадобившуюся ему мелочь. Он хранил спокойствие и терпение и старался почаще ускользать в Испанию и Нидерланды; однако его гордыне был нанесён непоправимый удар. Его ненависть к этой чуждой ему стране и её народу постепенно превратилась в навязчивую идею, а его желание отомстить Англии стало так велико, что он даже подумывал о том, чтобы жениться на своей свояченице Елизавете и попытаться овладеть этим государством через неё, однако она его отвергла, и в глубине души Филипп был этому рад. Он хотел развязать с Англией войну — не сейчас и не в ближайшем будущем, а когда-нибудь, когда он сможет разработать план этой войны во всех деталях, не отвлекаясь ни на что другое. Он был готов ждать, а между тем его тлеющая под спудом обида и ненависть обрела конкретное воплощение: непокорная, грубая, пренебрежительно относящейся к Испании и её всемогущему монарху Елизавета Тюдор.

Филипп не желал признавать за ней ум. Все годы, в течение которых её политика не давала ему возможности напасть на Англию, Филипп предпочитал считать успехи Елизаветы делом случая. Он не спешил. Он вполне мог подождать и ждал почти тридцать лет.

Теперь стол перед ним был завален географическими картами. Также на нём лежал целый ворох бумаг: сводки о количестве людей и оружия, провианта, запасённого на далёкое плавание, списки боевых кораблей... Он просматривал эти документы, делая пометки и сверяясь с лежащими перед ним морскими картами. Ему удалось собрать самый крупный морской флот в истории военного искусства, и этот флот отплыл бы годом раньше, вскоре после смерти шотландской королевы, если бы не пресловутый Дрейк[12], один из служащих Елизавете пиратов, который с небольшой эскадрой ворвался в порты Кадис и Ла-Корунья и потопил часть испанского флота прямо у причалов. Филиппу пришлось отсрочить исполнение своей мести, он приказал построить новые корабли взамен потопленных и перенёс дату отплытия на год. Теперь всё было готово. Ничто не беспокоило Филиппа, ничто не отвлекало его от единственной цели, к которой было устремлено всё его существо — обратить Англию в пепел, предать смерти её королеву и её советников-протестантов, а затем предъявить свои права наследства на то, что после этого останется. Единственное умное дело, которое Мария Стюарт сделала в жизни, — было её завещание, в котором она отказала ему права на английскую корону. Он сделал всё, что мог, чтобы ускорить её смерть, подстрекая от её имени английских заговорщиков и не давая им ни войск, ни денег, необходимых для успеха. До тех пор пока Мария была жива, он не мог объявить Англии войну; он не собирался подчинить себе эту страну лишь для того, чтобы передать её под власть королевы, которая была наполовину француженкой и неизбежно должна была служить интересам Франции. Захватив Англию, он не был намерен отдавать её кому бы то ни было, кроме разве что одной из своих дочерей. Подобно покорённой Вест-Индии, она станет частью Испанской империи и после надлежащего усмирения сможет стать частью приданого наследницы испанского престола... Филипп осмотрел свои корабли и возложил командование ими на герцога Медина-Сидония. Они стояли на якоре в испанских портах, возвышаясь над водой подобно плавучим замкам, их яркие вымпелы развевались на ветру, на палубах блестели ряды пушек. А в Нидерландах этих кораблей дожидалась тридцатитысячная опытная армия, готовая взойти на их борт.