Гумилев и другие мужчины «дикой девочки» - Людмила Бояджиева

Хлопотами близких арестованной «группы» было назначено дополнительное расследование. Наступило время мучительного ожидания конца нового процесса и вынесения повторного приговора. Для Анны Ахматовой это было время стояния в очередях, выстраивающихся у тюрем; время встреч с родственниками арестованных студентов, частых поездок в Москву в надежде как-то помочь сыну, обращения к влиятельным знакомым, хождения по разным инстанциям. Очевидцы вспоминали, что в этот период Ахматова жила в крайней нищете, обходясь в основном черным хлебом и чаем без сахара. Она исхудала, часто болела, но в любом состоянии и в любую погоду стояла в бесконечных очередях в тщетной надежде повидать сына или вручить передачу. Именно тогда, в очереди, она начала писать цикл «Реквием». Покойный Недоброво оказался прорицателем, предсказывая изменения в поэзии Ахматовой — смену тембра ее голоса, темы, размах эпичности, народности.

Стих Ахматовой, трагичный по своей природе, чутко и драматично реагировал на народную беду. Ранее категорически антисоциальный, он вобрал в себя и сделал своим достоянием проблемы животрепещущей политической жизни.

Не забираясь в дебри политического анализа ситуации в стране, она видела главное: в Советском Союзе в годы террора происходит уничтожение человеческого рода. И если кто-то еще пытался прикрыться масками успокоительных иллюзий, безумие самоистребления тогда разрушило последние надежды. «Строители лучшего будущего» в страхе осознали неспособность существовать в таком мире. В 1939 году Ахматова писала:

Все перепуталось навек,И мне не разобратьТеперь, кто зверь, кто человек…

Стихи цикла «Реквием» очень долго не записывались — они держались в памяти самой Ахматовой и нескольких ее ближайших друзей.

Ее смуглая Муза оказалась из породы борцов: рамки поэзии истерзанной женщины неизмеримо расширились, вобрав в себя и материнское горе («…сына страшные глаза — окаменелое страданье»), и трагедию Родины, и неумолимо приближавшуюся черную тучу войны. Все вошло в ее стих, обуглило и закалило его. Она и сама была удивлена неистребимой силой стиха, продолжавшего существовать вопреки беде, смерти и опасности.

В стихотворении «Другие уводят любимых» Ахматова скорбит не только о себе, но и о стране, выставившей на позор всему миру вздернутого на дыбу поэта.

Другие уводят любимых, —Я с завистью вслед не гляжу, —Одна на скамье подсудимыхЯ скоро полвека сижу.

Вокруг пререканья и давкаИ приторный запах чернил.Такое придумывал КафкаИ Чарли изобразил.

И в тех пререканиях важных,Как в цепких объятиях сна,Все три поколенья присяжныхРешили: виновна она.

Меняются лица конвоя,В инфаркте шестой прокурор…А где-то темнеет от знояОгромный небесный простор,

И полное прелести летоГуляет на том берегу…Я это блаженное «где-то»Представить себе не могу.

Я глохну от зычных проклятий,Я ватник сносила дотла.Неужто я всех виноватейНа этой планете была?

Борис Пастернак, стараясь в этой ситуации как-то поддержать Анну Андреевну, писал ей 1 ноября 1940 года: «…Никогда не надо расставаться с надеждой, все это, как истинная христианка, Вы должны знать, однако знаете ли Вы, в какой цене Ваша надежда и как Вы должны беречь ее…»

Ахматова надежду берегла; верила она и в то, что страдания, выпавшие на ее долю и долю ее современников, не должны быть забыты. Созданные ею в те страшные годы стихи, составившие цикл «Реквием», явились своеобразным памятником всем тем, кто прошел эти муки ада. В заключительных строках «Эпилога» она писала и о себе:

А если когда-нибудь в этой странеВоздвигнуть задумают памятник мне,Согласье на это даю торжество,Но только с условьем — не ставить егоНи около моря, где я родилась:Последняя с морем разорвана связь,Ни в царском саду у заветного пня,Где тень безутешная ищет меня,А здесь, где стояла я триста часовИ где для меня не открыли засов.Затем, что и в смерти блаженной боюсьЗабыть громыхание черных марусь,Забыть, как постылая хлопала дверь,И выла старуха, как раненый зверь.И пусть с неподвижных и бронзовых век,Как слезы, струится подтаявший снег,И голубь тюремный пусть гулит вдали,И тихо идут по Неве корабли.

Глава 6

«Одна на скамье подсудимых

Я скоро полвека сижу…» А.А.

В декабре сорокового Ахматова начала работу над «Поэмой без героя», которую будет тайно продолжать более двадцати лет. В работах этого десятилетия смысл намного шире содержательной конкретики — он достигает общечеловеческих и внеисторических масштабов.

Стали памятником погребенной эпохи большевистского деспотизма стихи, написанные в 1940 году по поводу оккупации Парижа. Это «реквием» по всем годинам лихолетья, по всем сгубившим свое будущее землям:

Когда погребают эпоху,Надгробный псалом не звучит,Крапиве, чертополохуУкрасить ее предстоит.И только могильщики лихоРаботают. Дело не ждет!И тихо, так, Господи, тихо,Что слышно, как время идет.А после она выплывает,Как труп на весенней реке, —Но матери сын не узнает,И внук отвернется в тоске…

Эти слова останутся пророческими на все времена, «погребающие» свою историю.

Лидия Корнеевна Чуковская в своих «Записках об Анне Ахматовой» пишет, с какой осторожностью читала та свои стихи, так как опасность была совсем рядом. «В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком… Навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот: внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь очень светское: «Хотите чаю?» или «Вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. «Нынче ранняя осень», — громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей.

Это был обряд: руки, спичка, пепельница — обряд прекрасный и горестный…»