Игра в кино (сборник) - Эдуард Тополь

— Мне эти ваши метелки не надо.

— И правильно, — подхватила Зина. — И я так думаю. Тебе вообще надо — чтоб с квартирой, а как же! Я ж понимаю. У меня есть. Ты приоденься, сейчас у Наташки в ЦУМе польские костюмы завезли. Ну и билеты достань в театр или куда — чтоб культурно все. Ладно?

Он закусил компотом, подъел ягоды со дна, потом спросил:

— Блондинка?

— Кто?

— Ну эта. Невеста.

— А-а… Ну ты посмотришь. Ишь!.. Накушался?

Он стоял на углу, ждал. Не нервничал и не волновался, но все-таки интересно было. Тем более — кругом весна, свидания у метро, девочки всякие туда-сюда ходят и билеты спрашивают — нет ли лишнего? А у него лишнего нет — три только.

Он уже стал на часы поглядывать — все-таки пора бы им появиться. И вдруг…

Надо же! Зинка шла одна, но!.. — японский бог! — Зинка это или не Зинка?

Она шла как пава, как кинозвезда. Замшевая юбочка и кофточка черт-те какая, бельгийская или австралийская и в такую обтяжку, что сейчас на груди лопнет, и в блестящих сапожках, летних, на люкс-платформе, и глаза подведены, и при сумочке, и в такой прическе от «Чародейки» под натуральную блондинку — ну как с картинки, на нее пол-улицы оглядывается.

А она идет — никуда не смотрит, на Митю смотрит и глазами спрашивает — ну как? годится?

Концертный зал был забит до отказа, даже в проходах стояли. На сцене оркестр весь в черных фраках, а скрипачи с белыми кружевными воротничками. Настраивали инструменты. И все тут серьезные, как в церкви, — и зрители, и музыканты.

У Мити и Зины роскошные места — первый ряд амфитеатра. Они прошли на свои места, сели, стали мороженое докушивать.

И весь зал, как и музыканты, тоже настраивался — откашливался, оседал.

Наконец вышла конферансье. Высокие каблучки простучали к микрофону.

— Начинаем концерт классической музыки! — Голос был так высок, что хотелось выпрямить позвоночник. — Дебюсси! «Послеполуденный отдых фавна»!..

Последние слова утонули в шуме аплодисментов.

— Чей отдых? — наклонился к Мите молоденький лейтенант из верхнего ряда.

— Павла какого-то, — объяснил Гурьянов и стал сверху, свысока разглядывать музыкантов — чего они сейчас им сыграют?

Через несколько минут стало ясно, что этот Павел, наверно, крепко пообедал жирной бараниной — иначе зачем бы его так в сон клонило? Этот Павел жил, конечно, красивой жизнью — он лежал себе после обеда в гамаке, окруженный своим барским садом, и тихо зевал, слушая, как журчит фонтанчик возле цветочной клумбы, и чем-то этот Павел был похож на Митю Гурьянова. А рядом с гамаком, на лужайке, загорала эдакая молодая нимфа, неземное существо двадцати лет от роду — то ли Люська, то ли Зина, то ли та, что проезжала тогда по тракту на Вятке. Издали вроде не различить было, а потом она повернула голову — Господи, Поля! Только… только до чего же она на Митину мать похожа, надо же! Как он раньше не замечал…

Зина заворочалась в кресле, и Гурьянов проснулся, выпрямился, снова заставил себя слушать музыку, но все равно через минуту уже не слышал ее, а просто следил за скрипачами — здорово это у них получается, двадцать, наверно, скрипок и все разом — то вверх смычки, то вниз, вверх, вниз. Слаженно, как солдаты на плацу. Потом, скучая, стал он зал разглядывать. Вот ведь публика, сидят, слушают эту галиматью, какая-то старушка в такт скрипкам головой кивает, а на балконе мальчишка в костюмчике, ну совсем пацан, а весь вперед подался, к оркестру, даже рот открыл. И молодежь, студенты застыли в проходах, оцепенели…

— Пошли отсюда! — сказал вдруг Гурьянов Зинке.

— Что?

— Пошли. Ну их! — обозлился он.

Они поднимались по лестнице, не глядя друг на друга. Не потому, что с концерта ушли или поссорились, — нет, наоборот даже: как ни странно, а музыка этого Дебюсси не отвязывалась, а шла за ними, только где-то очень далеко, фоном.

Зина своим ключом открыла парадную дверь квартиры и уступила ему дорогу:

— Входи.

Он помедлил с секунду и вошел. Английский замок на двери захлопнулся за ним с сухим, как у капкана, щелчком.

В прихожей, пока он переобувал туфли на тапочки, Зина не остановилась, а прошла прямиком в свою комнату и дверь за собой закрыла, но того характерного двукратного поворота ключа слышно не было.

Гурьянов посмотрел на ее дверь, пришел в свою комнату, такую же пустую, как и раньше, в первый день вселения, покурил у окна, прислушиваясь к Зинкиной половине квартиры, но тихо было — ни звука. И тогда он решился — загасил окурок и направился в коридор, к Зинкиной двери. Остановился подле нее, прислушался — нет, ни звука, но и дверь явно не заперта. Он постучал негромко. Не отвечали. Он еще стукнул — тихо. Тогда он удивленно нажал дверную ручку, открыл и увидел…

…Зина сидела в притемненной, освещенной лишь мягким торшером комнате, сидела за столом напротив двери, и стол перед ней был накрыт на двоих — легкий ужин с вином и еще чем-то в запотевшем графине, и еще с парой Зинкиных глаз, которые оттуда, из-за стола, в упор смотрели на Митю, ждали.

За мебельным фургоном, из которого грузчики унесли в дом очередной шкаф или сервант, бригадир Костик разговаривал с очередным клиентом:

— Обижаешь, хозяин.

— Я обижаю?! — удивился тот. — Я ж вам десятку дал!

— За всю-то работу? Ты считай: шкаф, кровать, буфет, трельяж — и все без лифта, и все целое. А ведь полировка может по дороге — того… — Костик кивнул на последний, стоявший в фургоне раздвижной стол.

Гурьянов стоял сбоку, чуть в стороне, следил за возней щенка в детской песочнице. Щенок был неуклюж, и его несильные еще ноги подгибались при беге, но он упрямо гонялся за майским жуком, падал в песок, фыркал и вновь вскакивал. Породистый был щенок. А неподалеку грелась на солнышке старая овчарка, сонно поглядывала на возню своего детеныша.

— Ладно, — сказал клиент бригадиру. — Вот еще трешник.

— Трешник! — презрительно ответил Костик. — Трешник и бутылка не стоит.

— Так всего ж — тринадцать! И еще по наряду.

— А что ты так небрежно с рабочим классом? — жал Костик. — «По наряду»! «Трешник»!

— Это вы-то рабочий класс?!

— А то кто же!

— Барыги. Только выдаете себя за рабочих.

— Ну, ты! — Легкая улыбочка пропала у Кости, и уже поднята пятерня. — Сам-то кто?

— Токарь. Руки прими — хуже будет. — И крикнул остерегающе: — Альма!

Но поздно. Старая овчарка, тренированная, наверно, смолоду, уже увидела эту поднятую на хозяина руку и уже взвилась в воздух. Гурьянов стоял между ней и Костей, он видел эти скачущие, разом налившиеся злобой желтые глаза, и еще он увидел — в тот же миг, боковым зрением, — что Костя чуть нырнул за его спину от собаки и теперь он остался один на один с этой сукой, но знакомое с детства подвывание, которым когда-то он останавливал даже взбесившихся кобелей, вдруг не получилось, не выговорилось, и тогда он не выдержал, отпрянул в сторону, думая собаку ногой подсечь, и та заметила этот жест и уже на него, Гурьянова, перенесла свою злость и выучку — мертвой хваткой повисла у Гурьянова на локте.

— Альма! Альма! — задергал ее за ошейник перепуганный хозяин, а в стороне, из детской песочницы, припадая на передние лапы, тявкал на Гурьянова и Костю неуклюжий щенок.

— А рассказывал!.. — посмеивалась Зина, перебинтовывая Гурьянову локоть. — С любым зверем может управиться! А самого собаки покусали, и где! В центре города, надо же!

В квартире у Зины шел ремонт, и с одной стены была уже целиком обита вся штукатурка, и мебель была сдвинута к окнам и укрыта газетами, и только Зинкина кровать и тумбочка еще стояли на месте, в своем, на манер алькова, закутке-нише.

Зина завязала ему бинт повыше локтя и мельком поцеловала заголенное Митино плечо, а из-за стены послышался вдруг детский плач, младенческий — отчетливо, прямо как рядом, поскольку штукатурка со стены была сбита. Гурьянов даже вздрогнул от этого крика и с недоумением поглядел на Зину.

— Да это Райка из роддома вернулась. Рожает, как лошадь, каждый год. Ничего, мы тут еще ковер повесим, не будет слышно.

— А приемник ты зачем достала? — Он кивнул на Зинкину тумбочку, там стоял транзисторный приемник «Сокол».

— Как достала? — не поняла Зина. — Это я тебе подарок купила. Чтоб тебе работать не скучно.

Гурьянов поглядел на приемник, он был точь-в-точь как тот, Полин, а тем временем из соседней квартиры долетел опять этот младенческий плач, и, чтоб заглушить его или продемонстрировать свой подарок, Зина щелкнула рычажком приемника, включила, и «Сокол» послушно отозвался бодрым голосом Эдуарда Хиля.

— Выключи! — резко сказал Гурьянов, но тут же сдержался и сам выключил приемник.

— Ты что? — изумилась Зина и подошла к нему вплотную, прильнула, сказала ласково: — Ми-итя.