Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II - А. Сахаров (редактор)

Гораздо более подходил для этой роли жестокий и прямолинейный Константин или властолюбивый, холодный Николай, но Александр с его республиканскими замашками, гуманистическими взглядами, ненавистью к насилию — в этом было что-то противоестественное, какой-то знак судьбы. Чувство самосохранения и притягательная сила власти, которая медленно, но неумолимо втягивала его в свое лоно, в конце концов определили выбор Александра, но он, конечно, не мог рассчитать жизненные последствия этого выбора.

В ту же первую ночь своего правления, свидетельствовали мемуаристы, он предался отчаянию. И хотя вера этим свидетельствам не очень велика и вполне возможно, что хор его верных сторонников стремился отстранить от императора страшную тень отцеубийцы, но уже то, что они все же говорили об этом, указывает на некоторые реальные факты самочувствия Александра.

Когда, по сведениям Ланжерона, Александру объявили, какой ценой тот вступил на престол, император предался отчаянию и в величайшей горести говорил: «Скажут, что я убийца; мне обещали не посягать на его жизнь; я самый несчастный человек в мире».

По свидетельству А. Чарторыйского, Александр «предался отчаянию… Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем… Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя». И впоследствии, считает Чарторыйский, после того как миновала военная гроза 1812 года, позади осталось послевоенное устройство Европы, отвлекшее на время все силы и способности Александра, он снова и снова возвращался к все той же «ужасной мысли», «именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался, быть может, несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий».

Власть надвинулась на Александра сразу, без подготовки, в одном из своих самых отвратительных обличий, и для его человеческой личности вопрос состоял в том, сумеет ли он устоять, достойно противостоять ей, как это он мнил в пору своих юношеских мечтаний, или она окончательно втянет его в свой жернов, перемелет и выдаст очередной готовый образец обычного властителя — жестокого, беспринципного, готового ради удержания ее на все. Вопрос этот он решал в течение всей своей жизни, так и не дав на него ни отрицательного, ни положительного ответа. И в этом, видимо, состояла его драма как человека и правителя.

Конечно, никакие высокие цели этой власти, облеченные в пропагандистские клише своего времени и выраженные, в частности, в его манифесте по случаю вступления на престол и последующих многочисленных документах эпохи, не могли оправдать его перед самим собой.

Сделать это могло лишь чувство глубокого соответствия своих внутренних убеждений, всего того, во что он действительно верил, чему в глубине души поклонялся, и своих реальных действий как человека и политика. Только здесь мог он найти хоть малейшее оправдание страшному человеческому греху, который долгие годы тревожил его душу.

Поэтому всю последующую жизнь Александра мы и должны рассматривать, мне кажется, сквозь призму его постоянных усилий достигнуть этого соответствия, что было чрезвычайно трудно и в плане чисто человеческом, но особенно в плане государственном, правительственном.

Что касается его чисто человеческих качеств, то он, несмотря на всю ужасающую жестокость системы, в которой он жил, символом которой волею судеб являлся, всю жизнь боролся за обретение себя, за возврат к себе прежнему; это его стремление к постоянному очищению от скверны власти, и прежде замеченное в нем близкими к нему людьми, теперь во много крат усилилось чувством искупления огромной вины, которая становилась, по мере того как он шел по ступеням жизни, все более и более острой и тревожащей.

Проявить себя в этом личном смысле было намного легче, нежели в сфере государственного правления; здесь он был, как правило, предоставлен самому себе, а его личные поступки если и касались кого-то другого, то лишь либо близких к нему людей, либо людей случайных и не имели широкого общественного резонанса.

Личную, человеческую линию, несмотря на весь диктат власти, ее порядков, традиций, соблазнов, заведомых обманов, пустоты, он вел в течение всей своей жизни, и порой ему это удавалось, хотя и не без отступлений, уступок, слабостей, которые и давали повод говорить о двуличии, ханжестве, неискренности Александра.

Он сохранил в себе юношескую самокритичность, которую демонстрировал в письме к Лагарпу («мне бы хотелось высказываться и блестеть насчет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства»). Поразителен его почти аскетический образ жизни: ранний подъем, нелегкая работа с бумагами и людьми, очень ограниченное, почти постоянное окружение, одинокие пешие или верховые прогулки, удовольствие от посещения домов приятных ему людей, стремление избегнуть лести, мягкое, ровное обращение со слугами. И все это оставалось доминантой жизни в течение многих лет, хотя положение требовало и иного — участия в свете, частых отъездов; сохранилось и увлечение армией, слабость к парадомании, ставшая страстью едва ли не с детства.

Даже бесконечные путешествия Александра, над которыми так откровенно потешались и современники, и авторы уже XX века, имели какую-то своеобразную окраску. Надо заметить, что среди тех сотен тысяч верст, которые он покрыл в своей жизни, едва ли не большая часть приходится на Россию. Достаточно обозначить его маршруты лишь 1823— 1825 годов. Поездки 1823 г.: Царское Село, Ижорский завод, Колпино, Шлиссельбург, Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Ярославль, Ростов, Переяславль, Москва, Серпухов, Тула, Мценск, Орел, Карачев, Брянск, Рославль, Чернигов, Старый Быхов, Бобруйск, Слоним, Кобрин, Брест-Литовск, Ковель, Луцк, Дубно, Острог, Заславль, Проскуров, Каменец-Подольск, Могилев, Хотин, Черновцы, Брацлав, Крапивна, Тульчин, Умань, Замостье, Брест, Сурож, Великие Луки, Царское Село.

Выехал царь из Царского Села 16 августа, а вернулся обратно 3 ноября, находясь в дороге два с половиной месяца. Осенняя поездка 1824 года проходила по такому маршруту: Царское Село, Москва, Тамбов, Чембар, Пенза, Симбирск, Ставрополь, Самара, Оренбург, Илецкая-Защита, Уфа, Златоуст, Миасс, Екатеринбург, Пермь, Вятка, Царское Село. Во время своей последней и роковой поездки Александр проехал по части Малороссии, по всему Крыму и вернулся в Таганрог уже тяжело больным.

В этих поездках он посещал не только балы и обеды, встречался с верхушкой местного дворянства и купечества, устраивал смотр армейским частям, но и интересовался жизнью всех слоев общества. Так, он добрался до «киргизской степи» и побывал в юртах кочевников, посетил златоустовскке заводы, спускался в миасские рудники, побывал в татарских семьях в Крыму, посещал госпитали, не брезговал общаться с арестантами и ссыльнопоселенцами.

Его биографы отмечают, что в дороге ему приходилось сталкиваться с изрядными трудностями: скудно питаться, испытывать различные неудобства, попадать в неприятные дорожные происшествия, долго идти пешком.

Зато он мог составить личное представление о том, как жила Россия. И глубокие разочарования, которые постигли его в конце жизни, вероятно, были вызваны и этой весьма подробной и, увы, весьма тяжелой информацией, развеивающей у него последние остатки иллюзий относительно своих усилий на пользу отечества.

Мы как— то не обращаем сегодня внимания на многочисленные случаи проявленного им сострадания к людям, человеколюбия, помощи, которые носили порой совершенно импровизированный характер, а в целом становились для него системой и достаточно отчетливо говорили о настроении человека. Так, на берегу Немана император увидел зашибленного лопнувшим канатом бурлака. Александр вышел из коляски, помог поднять беднягу, послал за лекарем и продолжал путь, лишь убедившись, что все возможное для него сделано. В другом случае он помог привести в чувство утонувшего крестьянина; по настоянию императора его врач баронет Виллие несколько раз пускал несчастному кровь, прежде чем тот ожил. Своим платком Александр перевязал ему кровоточащую руку.

История сохранила немало подобных примеров из жизни Александра, говорящих о его непоказном интересе к людям, человеколюбии, терпимости и смирении.

Наряду с аффектированной набожностью в конце жизни сохранился и такой факт: после смерти Александра в кармане его сюртука был обнаружен конверт с бумагами, которые он всегда носил с собой и никому не показывал. Оказалось, что это были молитвы, и сам этот факт был сокрыт для окружающих.