Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы - Виктор Юзефович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прелесть! – произнес вслух Пастушков. – Самая настоящая прелесть! – Он повертел в руках надушенный листок и понюхал его. – Ландыши!
Любимый запах взволновал его, и Пастушков снова обратился к письму.
…Я знаю широту Ваших взглядов, – продолжала незнакомка, – я знаю, как чуждо Вам ханжество и мещанское лицемерие, поэтому, уверенная в том, что Вы поймете меня, я легко и свободно прошу Вас: приходите ко мне, найдите, урвите минутку, отвлекитесь хоть ненадолго от Ваших, я знаю, наиважнейших дел, ведь человеку нужно и можно бывает и отдохнуть, и поболтать немного, не правда ли? Приходите, право. У меня уютно и тихо, мой муж уехал на дачу к своим цветам и рыбкам… Я живу совсем недалеко от центра: Сергиевская, 5, квартира 20, второй этаж, троллейбус «А». Я постараюсь, чтобы Вам было приятно и легко…
Пастушков рассмеялся. Страницы Мопассана прошелестели в его памяти, и легкий ветерок приключений пробежал по комнате. Темнело. Строки письма слегка расплывались, и Пастушков включил свет.
«…Прийти можно сегодня же, от 7 до 9», – прочел он. И, не дочитав, решительно шагнул к вешалке за плащом. В окно были видны большие городские часы – половина девятого.
– Ах, что за прелесть! – снова вслух сказал Пастушков и с радостно бьющимся сердцем надел плащ. – Поеду! Поеду, войду и просто скажу: «Здравствуйте, я получил Ваше исполненное изящества письмо, многоуважаемая мм…» Как же ее зовут? Ну и бестолковый я человек! – И он поднял письмо к глазам, встав поближе к свету.
…Прийти можно сегодня же от 7 до 9. Должна Вам признаться, после десяти будет уже неудобно. Ведь я и мои внучата ложимся не позднее половины одиннадцатого. Приходите, будем ждать. Ваша А.И.С.
Пастушков постоял немного, потом выпил воды и медленно снял плащ.
Настоящий поэт
Гоги Гогоберидзе был тамадой на свадьбе у Резо Цабадзе. Дай ему бог здоровья, нашему поэту и краснослову, наш Гоги умел-таки вести стол. Под его неусыпным руководством гости выпили в эту ночь столько вина, что его хватило бы для открытия оживленного кабачка на сто мест где-нибудь у вас на Чистых прудах.
Все были пьяные. Гоги возглашал тосты и (лукавый человек!) так строил их, что кто и не хочет, а вьпьет все равно, иначе не уйдет.
Гоги поднимал тост за Родину в широком смысле слова, то есть за Советский Союз, и гости пили, потом следовал тост за Родину в несколько суженном смысле, то есть за тот кусочек планеты, который бог оставил себе лично, но пожалел опоздавшего к разделу земли человека и в мягкосердечии своем подарил этот цветущий клочок ему, то есть за солнечную нашу Грузию, и гости, конечно, опять пили, а потом уже выпили за сердце этой Грузии, за центр всей Вселенной, за несравненный город Кутаиси.
Потом пили за матерей, потом за детей, потом за отцов и детей, за отцов наших отцов и за детей детей наших. Много прекрасных тостов объявил в ту ночь тамада, и гостям нельзя было не пить.
И под утро, когда стали все расходиться или заснули, кто где мог, Гоги Гогоберидзе, подобно капитану корабля, покидающему судно последним, тоже покинул гостеприимный дом. Он пошел домой и, наверно, для сокращения пути перелезал кое-где через разные частоколы или, может быть, у него возникали небольшие конфликты с собаками, не знаю, только штаны у Гоги порвались немножко, вот здесь, позади, и его смуглое тело выглядывало из этих штанов, как месяц из облаков.
Надо же так случиться, что Гоги в этом своем довольно неприглядном виде на какой-то узенькой улочке обогнал толстого Гугуши, торгаша из «Гастронома», который тоже возвращался откуда-то из гостей, и не знаю откуда именно и не желаю знать.
Этот толстый Гугуши вел с собой под ручку мадам Кирокисянц, толстую и глупую кассиршу из того же «Гастронома», где служил и, наверно, воровал он сам. Наш пошатывающийся Гоги, конечно, не обратил на них никакого внимания, потому что он был поэт и не любил людей типа толстого Гугуши. Он потихоньку обогнал эту парочку и пошел немножко впереди, светя им то одним полумесяцем, выглядывающим из-за облаков, то другим.
Это ритмическое посвечивание двумя полумесяцами почему-то страшно разозлило толстого Гугуши, и он окликнул идущего впереди Гоги.
– Эй, кацо, остановись на минутку, – крикнул он своим вечно сиплым голосом.
Гогоберидзе остановился.
– Эй, кацо, – продолжал толстый Гугуши, – ну послушай, бедняга, как тебе не стыдно? Ты идешь по улице в совершенно нетрезвом виде – это раз! Ну, на это я не сержусь, ладно! Но послушай, в какой ты одежде идешь! Ты идешь, можно смело сказать, просто в неприличных штанах. Может, тебе собаки разорвали штаны, или ты их просто протер, сидя за столом и ерзая оттого, что ты не можешь подобрать рифму «шашлык-машлык», или у тебя нет денег, чтобы купить себе новые, – не знаю что, но послушай, ты уже целую вечность идешь впереди меня и сияешь тем самым местом, на котором ты так прилежно сидишь, сочиняя свои песенки! Это некрасиво, слушай, я все-таки иду с дамой, вот с ней, с уважаемой мадам Кирокисянц, у нас с ней хорошее настроение, и вдруг мы обязаны в центре мировой культуры, в Кутаиси, любоваться твоими дырявыми штанами! И тем, на что они надеты. Это некрасиво, слушай, Гоги, некрасиво, слушай, это я тебе серьезно говорю.
Весь этот монолог Гугуши произносил важно, сопя и отдуваясь, словно заслуженный артист в роли какого-нибудь князя из рода Багратиони. И сами понимаете, после этих речей вся кровь кинулась в голову гордого Гоги. Конечно, ему захотелось дать по морде этому наглому Гугуши, просто двинуть как следует, и дело с концом. Но, повторяю, Гоги был поэт. Чувство собственного достоинства и врожденный аристократизм не позволили ему драться с толстым Гугуши…
И Гоги сказал:
– Ты посмотри, – светлым, гремящим голосом сказал Гоги и вдохновенной рукой обвел наш дивный кутаисский пейзаж. – Ты посмотри на эти вечнозеленые, величественные горы, застывшие в торжественном молчании в этот предрассветный час. Ты посмотри на их крутые прекрасные склоны, похожие на бока необъезженных кобылиц и покрытые столетними мудрыми стволами гигантских деревьев. Ты посмотри на эти обширные сиренево-палевые луга, покрытые неисчислимыми цветами.
– Ты посмотри на эту маленькую полянку, где у прозрачного озерца остановилась грациозная замшевая лань на золотых копытцах… Бриллиантовые слезы
