В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В камеру в сопровождении тюремного начальства вошел… Гольдшух.
«Пропала «Амурка»!» — подумал я и спрятался за спиной стоявшего впереди меня арестанта.
Гольдшух остановился посредине камеры и, напыжившись, крикнул:
— Здароваа!
Партия недружно ответила:
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
Гольдшух пошел по рядам. Подошел ко мне.
«Неужели узнает, гад?» — думаю я, принимая равнодушный вид.
Посмотрев на меня, он спросил начальника тюрьмы:
— Куда идет?
— На Амурскую дорогу, — ответил начальник.
Сердце у меня упало: «Неужели узнал?..»
От Гольдшуха можно было ждать любой гадости.
На следующий день партия каторжан ушла на «Амурку», а я остался. Через три дня я уже ехал обратно в Александровский централ.
С тяжелым сердцем возвращался я. Надежды на возможность освободиться рухнули.
Четырнадцатая камера встретила меня шутками:
— Эй, Петро, ты не туда приехал! «Амурка»-то на востоке!
Я рассказал про встречу с Гольдшухом.
— Вот гадюка! Как он тебя еще в Акатуй не закатал?
— Однако поездил, будя. Давайте его опять в старосты, — предложил Архипов, — пусть делом занимается. (До этого меня дважды избирали старостой.)
Через неделю я опять делил мясо, разливал баланду.
Дискуссии о войне протекали уже не так остро, как это было в 1914 году. 1915 год ознаменовался серьезными поражениями царской армии, в стране усиливалась экономическая разруха. Она сильно отразилась и на каторге: питание ухудшилось, мясо стало роскошью, хлебный паек снизился до трехсот граммов в день, тухлые капустные щи были нашей постоянной пищей, а горох — воскресным блюдом. Тюремная продовольственная лавка опустела. Особенно страдали от недостаточной пищи долгосрочные, запертые в тесных камерах без воздуха. Они быстро слабели и заболевали.
Медленно тянулся 1916 год. В августе кончился мой кандальный срок. Меня вызвали в контору. Надзиратель достал из шкафа наковальню, молоток и зубило.
— Ну-ка, давай снимать- казенное добро! Поносил, хватит. Нужда теперь в металле.
Второй раз в жизни я переживал радость освобождения от цепей.
Теперь из отряда «испытуемых» я перешел в разряд «исправляющихся». Однако фактически правила этого разряда применялись только к тем, кто не имел побегов, не скандалил с администрацией, не нарушал тюремных законов. Такие могли выходить на внетюремные работы. Но у меня всех этих «достоинств» не имелось, и моя «исправляемость» носила чисто формальный характер, никаких преимуществ она мне не давала. Одно было неоспоримо — радость освобождения ног от цепей.
Положение в стране продолжало ухудшаться. Зима наступила холодная. Нехватка продовольствия била по фронту и тылу. На каторге хлебный паек был доведен до двухсот граммов, мясо и жиры совсем исчезли, сократились и спасительные порции гороха. Нехватало топлива, хотя кругом была тайга. Давно не ремонтированные печи плохо нагревали камеры.
В нашей камере обе наружные стены покрылись толстым слоем льда. Изношенные суконные одеяла не согревали. Люди по ночам мерзли и жались друг к другу, чтобы согреться.
Начали свирепствовать болезни. Каторжане умирали от голода, холода и от цынги.
Наша большевистская группа усиливала разъяснительную работу среди политических каторжан и солдат, рассказывала о положении в стране.
Великий Ленин учил большевистскую партию:
«Необходимо ясно и определенно указать массам их путь. Надо, чтобы массы знали, куда и зачем идти. Что массовые революционные действия во время войны, при условии их успешного развития, могут привести лишь к превращению империалистской войны в гражданскую войну за социализм, это очевидно, и скрывать это от масс вредно. Напротив, эту цель надо указать ясно, как бы трудно ни казалось достижение ее, когда мы находимся только в начале пути».
Эту установку Ленина мы прочитали в 54—55-м номерах «Социал-Демократа». Она крепко вооружила нас, и наши позиции были непоколебимы, в то время как меньшевики и эсеры, под влиянием надвигающейся катастрофы, метались, еще более скатываясь к реакционному шовинизму. Рост массовых выступлений против царизма давал нам уверенность, что революция не за горами и что дни самодержавия сочтены.
Под впечатлением нарастания революционных событий в стране оборонцы — эсеры и меньшевики — терялись и в спорах «скисали». Образовалась группа «сомневающихся», которые стали отмалчиваться, «сидели в болоте», как мы это называли. Оборонческий фронт трещал.
В начале ноября 1916 года мы получили потрясающее известие. Из мастерских нам сообщили:
— В Питере всеобщая стачка протеста против суда над кронштадтскими моряками. Бастуют полтораста тысяч рабочих.
— Провокация! — завопили оборонцы.
Но информатор продолжал:
— На Выборгской стороне произошли кровавые столкновения рабочих с полицией. На поддержку рабочих выступили солдаты 181-го запасного полка. Путиловцы устроили на заводе огромный митинг. Вызваны были конные жандармы, которые набросились на рабочих. Проходившие мимо части ополченцев бросились со штыками наперевес против жандармов. Жандармы удрали с завода. Идет суд над матросами Кронштадта, принадлежавшими к военной организации Петроградского комитета большевиков.
Известие это обрадовало и ошеломило нас:
— Неужели революция?..
Даже «болото» заколыхалось.
— Конец. Ясно, что монархия шатается. Революция, несомненно, уже наступает… Что-то будет?.. Что-то будет?..
Мы радовались. В России нарастал революционный кризис. Но многомиллионная армия на фронте пока еще молчала и терпеливо переносила тяжелые испытания. А от ее поведения зависела победа революции.
Конец 1916 года ознаменовался стачкой иваново-вознесенских текстильщиков, сормовских и тульских металлистов, разгромом продовольственных лавок во всех крупных промышленных городах России.
Наступил 1917 год.
1917 год
В централе новый год начался скандалом. Поздно вечером, когда многие каторжане уже спали, а некоторые еще писали или читали, у двери неожиданно раздался свирепый голос:
— Па-а-чё-му вы не спите? Па-а-чему не спите? Я спрашиваю вас! Ложись спать, сволочи!
Я соскочил с постели и подошел к двери. Уцепившись за решетку руками, стоял помощник начальника каторги. Он был пьян. Сидевшие не обратили на него внимания и продолжали заниматься своим делом. В таких случаях выступал только староста, остальные не вмешивались.
— Зачем вы кричите и будите людей? — спросил я его.
Он уставился на меня пьяными глазами.
— А-а-а т-ты кто т-такой?
— Я староста и требую, чтобы вы не кричали и не мешали людям спать.
— Ка-а-ак ты смеешь!
— Не тычь, пьяная рожа, — грубо оборвал я его.
— A-а, ты так!.. Эй, дежурный, вызови караул! Я, я тебе покажу, как разговаривать со мной!
Прибежал старший надзиратель. У него тоже блестели глаза.
«Ну, быть скандалу», — подумал я.
— В карцер его… этого самого старосту…
Дежурный надзиратель отомкнул дверь. Сидевшие за столом подбежали к двери, ухватились за нее и не давали открыть. Пришло еще несколько надзирателей и стали тянуть дверь к себе. Началась борьба. Наши осыпали помощника бранью:
— Гад, подлюга, пьяная рожа!
Надзирателям удалось оттянуть дверь
