Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

Они шли тропинкою наискось через поле, к воротам сада, все очень далеко от меня.

Из деревни плелась наперерез им старушка и тащила в охапке два небольшие хлеба. – там, дальше за девушками налево от меня, было несколько работавших. – Девушка в голубом, дошедши до перекрестка тропинок, повернула навстречу старушке. – Та, высокая и гордая в розовом, пошла одна по прежнему направлению. Итак, в розовой я немножко ошибся: характер я угадал, одна она пошла менее тихо, но ошибся в том, кто она. Она не гостья: с гостьею хозяйка не рассталась бы. Она тут своя. Кто же? – Чтоб она была тетушка, не могу и не могу допустить. Лучше пусть она будет горничная. – Марья Дмитриевна, как выражается Иван Антоныч, опасаясь за то, какова будет с ним племянница, ивперед хвалясь, что она будет еще умнее прежнего. Маша, о которой как-то упоминал Илатонцев, что его дочь очень любит эту девушку и эта девушка искренне привязана к Наденьке. Я был глубоко убежден, что в исправленном виде догадка о розовой непременно окажется верною. Но не мог слишком сильно гордиться этим своим будущим торжеством: не совсем угадал сразу, пришлось поправлять себя. Но Илатонцеву выбрал сразу, без малейшей ошибки. Это было очень, очень приятно. – Хорошо становиться ребенком, и пишу это с доброй улыбкой,

Илатонцева пошла со старушкою; взяла у нее один из хлебов: хоть и небольшие, два были, вероятно, тяжелы для старушки; довольно дряхлой.

Та, в розовом. – по-моему, непременно и несомненно Марья Дмитриевна, или Маша. – дошедши до ворот сада, села на скамью, опустила руку к поясу, подняла и стала Держать в уровень с глазами. – следовательно взяла лорнет и стала осматривать все кругом. Тут она увидела и меня в траве и долго всматривалась. Я похвалил ее глаза, что они, хоть и с лорнетом, могут разбирать приятность моего прекрасного лица на таком расстоянии; нашел бесчеловечным отнять у нее это удовольствие, показав, что замечаю; да и бесполезно было бы искать такого же удовольствия в смотрении на нее без лорнета за полверсты. По всему этому я предпочел провожать глазами Илатонцеву со старушкою.

Они дошли до одной из групп работников, с версту от меня. Илатонцева постояла там несколько минут, потом пошла домой. – Я смотрел на нее с самым нежным расположением: был вперед убежден, что она понравится мне не меньше, нежели обещал отец.

Когда она стала приближаться к саду, Марьи Дмитриевны, или Маши, уже не было на скамье у ворот. Я немножко осудил Машу, или Марью Дмитриевну: что ж бы ей не любоваться на меня подольше?

Повернувшись после того на другой бок, продолжал думать, отчасти ни о чем, – отчасти о будущей дружбе с Илатонцевою, хорошею, как я был твердо убежден, очень хорошею девушкою. Славно так думать ни о чем, и почти ни о чем, в прохладе под тенью липы, на густой свежей траве. Слишком юношески, но хорошо летело мое время, – пока, почти нехотя, надобно было встать: пора идти обедать…

Черты Надежды Викторовны были знакомы мне прежде, нежели я вошел и был представлен ей. Я знал, что увижу не дивную красавицу, а только милое лицо русой русской хорошенькой девушки. Но она гораздо милее, нежели можно было думать по портретам, хоть и очень верным: кротость, безыскусственность, чистота выражения истинно привлекательные. Прибавить, впрочем, и то, что на осьмнадцатом или девятнадцатом году девушка с чистою душою и русыми волосами все еще хорошеет. – Отцу было заметным удовольствием видеть, что она произвела на меня прекрасное впечатление.

Когда сошлись потом за чаем, я опять довольно долго оставался с ним и с нею; – а ушедши, продолжал привлекшие меня после обеда идилии Жоржа Занда и чуть не плакал от умиления тихою жизнью без желаний. Прежде я не мог отдавать справедливость этим прелестным пасторалям. Чтоб они не казались приторными, надобно быть спокойным и добрым.

Почему бы не быть мне таким всегда? – Пусть бы моя жизнь шла без мысли, но светла, как ныне.,

12. Если здесь есть девушка хорошего тона, это не Надежда Викторовна, это ее горничная. Надежда Викторовна просто хорошая девушка. Ее манеры благородны потому, что она не знает притворства. – потому, что мысли ее чисты. – потому, что вся она – доброта, нежность, скромность. Ее грация – отражение того, что ее душа прекрасна. Но у Мери – прекрасные манеры.

Я был предубежден против Мери. В этом виноват Иван Антоныч. Он восхищался, что его племянница приедет из-за границы «настоящею барышнею». Это возбудило во мне мысль, что я увижу горничную с неудачными претензиями на великосветскость. Предубеждение не рассеялось и после того, как я смотрел на нее издали, с пригорка. Правда, я принужден был сознаться, что она шла грациозно. Но это еще ничего не значило: она думала, что некому смотреть на нее. Правильно сложенная девушка не может, не умеет не быть грациозна, пока не думает, что смотрят на нее. Ломаются и становятся отвратительны только при свидетелях. Я оставался убежден, что Мери превратится в кривляку, лишь только увидит подле себя мужчину. – даже и такого непривлекательного, как я. Потому и не интересовался искать случая взглянуть на нее поближе.

О, как жестоко я ошибался! Она – воплощение хорошего тона. Я еще не знаю, усвоила ли она себе изящество и в разговоре. Но по манерам – она истинная аристократка. Окружите ее толпою самых блестящих молодых людей, она останется проста, непринужденна, спокойна в своей справедливой уверенности, что ей не нужно заискивать их внимание: оно принадлежит ей по праву.

Мы встретились ныне поутру, в галерее. Я шел в библиотеку, Мери несла платье Надежде Викторовне. Я поклонился и прошел молча. Заметно было, что я приобрел этим ее благосклонность; она поняла смысл моего молчания: «Я вижу светскую девушку и должен помнить, что было бы дерзостью заговорить с нею, пока не представили меня ей».

Она блондинка с золотистыми волосами. У нее продолговатое лицо. Оно несколько худощаво. Но на щеках довольно густой румянец; а бюст ее безукоризненно хорош. – Красавица она или только очаровательна изяществом манер, выразительностью физиономии, уменьем глядеть смело и вместе скромно? – Но что за прелесть превосходно развитый лоб! Сколько ума в светло-карих глазах!

Она очень умна, в этом не может быть сомнения. Но чрезвычайно добра она или необыкновенно хитра? – Утром ныне. – перед нашею встречею с ней. – Иван Антоныч почел уже возможным сказать, что боялся, не будет ли она держать себя с ним высокомерно. В самом деле, какой же он дядя ей, когда она выучилась говорить по-французски, как настоящая барышня? – Он не знал, как встретить ее: можно ли будет сунуться к ней обниматься? – А она поцеловала у него руку: «Дядя, могла ли я забыть, что вы заменили мне отца и мать?» – Старик без ума от нее: «Прежде Машенька была гордая; а теперь стала такая образованная и такая умная, что вовсе не гордится». Он уже забыл называть ее «Мария Дмитриевна» и говорит о ней «Машенька». – Однако я замечаю, что сильно расположен одурачивать себя в ее пользу. «Доброта или хитрость?» – нашел сомнение! Но пусть в очаровательности ее с Иваном Антонычем есть хоть искорка и родственного чувства. Мери обворожительна не с дядею только. – до непобедимости приветлива и мила ко всем. Это уже чистая хитрость, без всякой примеси. По словам Ивана Антоныча, обе горничные, захваченные из Петербурга Алиною Константиновною, в восторге от ласковости Мери; и во всей здешней прислуге, взамен расположения завидовать и порицать, с которым ждали Мери, распространяется восхищение ее простотою и добротою. – А Юринька ворвался ко мне с уверением, что «сестрица очень хороша, а Мери еще лучше сестрицы». Это и подтверждалось его губами, носом, щеками, руками, измазанными в синее. Мери вышла смотреть, как он играет с приятелями, и учила их играть, и посылала собирать ягоды в кустах у реки, и заплатила, кто сколько набрал: кому три копейки, кому целых пять, и ему четыре. – и дала им есть эти ягоды; – только не все, потому что до обеда не годится есть много ягод, и это ее правда, – и остальное спрятала на другой раз. И все говорят; – и Вася, и Степа, и все. – что нет никого на свете лучше ее. Одно не понравилось им: велит утирать носы. Но в этом он больше согласен с нею, чем с ними: почему же не утирать носов? Разве это трудно или долго утереть нос? – Но ему некогда: он забежал на перепутье, он бежит умыться. Она послала его: пусть умоется сам, она посмотрит, как он любит ее; если любит, сам умоется. Хорошо. И он умоется прекрасно. А умыться надобно потому, что ей нельзя играть с чумазым; потому что, когда тут были Вася и все, она только учила их играть, а сама сидела, не играла; а теперь они ушли обедать, и с ним одним она станет играть сама. Она ждет его, ему некогда…

Напрасно мое пристрастие к ней подговаривает видеть во всем этом доброе сердце. Ясно как день: она притворщица. Но пусть и притворщица; все-таки я очень рад ей. Образованная ли девушка она, я еще не знаю. Но она очень умна и способна понимать все. Найду ли в ней искреннего друга, это слишком сомнительно. Но хорошо и то, когда есть человек, с которым можно говорить, а когда он – хорошенькая и грациозная девушка, говорить с нею, как с умным человеком, еще милее от маленького влечения к ней, как женщине.