Занзибар, или Последняя причина - Альфред Андерш

— Вы очень хитры, — сказал Крамер. — Вы хотите мне намекнуть, что не собираетесь на меня доносить. Чтобы я тем самым вас отпустил.

Он чудовище. Она чувствовала, что мужество ее покидает. Он отлично разбирается в душах допрашиваемых. Делая вид, что он мне не верит, он отлично знает, что я сказала правду. Он знает, что я не донесу на него, и потому, впервые в этом разговоре, позволяет себе угрожать мне.

— Вы чудовище, — сказала она.

— Нет, — ответил он. — Я всего лишь чиновник. Извините меня за выражение „отпустить“, я не то имел в виду.

Он снова маскируется, снова одевает свою маску.

— У вас романтические идеи, — сказал он, — наверное, вы читали слишком много детективных романов или слышали о нас слишком много демократической чепухи.

— Конечно, — сказала она холодно. — Но я думаю о том, что ваша организация снова действует, группа из своих людей, как вы выразились.

На его лице появилось выражение неприязни.

— Организация… — он произнес это слово с сомнением, почти презрительно. — Да, конечно, она функционирует. Мы хорошо знаем свое ремесло, в конце концов, все мы старые полицейские лисы, опытные полицейские чиновники. Но мы не тайное судилище. Тайные убийства из мести имели место после Первой мировой войны. Мы совсем не такие, как вы себе представляете. Мы маленькая организация, которая занимается помощью. А в остальном мы просто клуб равнодушных.

Клуб равнодушных убийц. Если бы я только знала, блефует он или действительно может организовать слежку за мной, когда я выйду отсюда, сегодня вечером, завтра. Действительно ли я в капкане? Вокзал и Пьяццале Рома в любом случае исключаются. Венеция — это западня. Сегодня до наступления темноты я должна исчезнуть из этого города. После наступления темноты это может быть опасно для меня. Подумав об этом, она все же заставила себя снова прислушаться к тому, что он говорит.

— Мы стали равнодушными уже много лет назад. Я стал безразличным еще в Освенциме, и странным образом, совершенно внезапно. Это трудно объяснить. Представьте себе, что несколько лет подряд мимо меня проходят потоки евреев, проходят, чтобы быть убитыми. Однажды я снова, в который раз, стоял у входа в лагерь, чтобы принять новый транспорт евреев из Восточной Европы, они медленно просачивались в ворота мимо меня. Мы уже почти не смотрели на них, но вдруг я поймал себя на том, что разглядываю маленькую старую крестьянку, наверное бабушку, в черном платке на голове, а за ее широкие юбки цепляются трое ребятишек. Старуха и дети покорно вошли на территорию лагеря, они наверняка не имели ни малейшего представления, что с ними произойдет, для них это был просто еще один лагерь. И вдруг я обнаружил, что, глядя на них, я ничего не испытываю. Вы, возможно, подумали, что я говорю о сострадании, но вы ошибаетесь. Меня словно током ударило — я осознал, что не испытываю к ним ни ненависти, ни даже отвращения, а ощущаю лишь безграничное равнодушие. Я показался себе богом, который с непостижимой высоты взирает на мельтешение людей.

За окном, в белом ватном воздухе, по площади Сан-Марко шли серые маски; может быть, все они бредут в газовые камеры, ничего не подозревая, под взглядом бога-убийцы, может, и бог — всего лишь убийца, что это за создание, которое обрекло нас всех на смерть под арками Прокураций; все они идут в сотни газовых камер; она посмотрела в окно, на площадь, чтобы больше не видеть перед собой лицо Крамера; о Господи, для меня это секунда чрезвычайного, последнего сомнения в Тебе, почему Ты создал Крамера, почему газовые камеры, кельи смерти в Освенциме и Венеции, белый ватный воздух, равнодушие у ворот лагерей смерти, под темными сводами Прокураций?

— Когда мной овладело сознание моего безразличия, — снова услышала она голос Крамера, — я сразу же понял, что уже не отношусь к своей задаче так, как следует. Я потерял веру. Тогда я сделал выводы и попросил перевести меня на работу за границу. Я выдаю вам свой главный секрет, признаюсь, что так и не обрел вновь своей веры.

Он замолчал. Хочется надеяться, что теперь он будет молчать.

— Но именно поэтому я теперь вдвойне ненавижу евреев… — сказал он, но Франциска наконец прервала его.

— Замолчите, — резко сказала она, — немедленно прекратите, я больше не могу это слушать.

Несколько секунд она сидела совсем тихо, сжав руки в кулаки и сунув их в карманы пальто; его надо убить, как крысу, я донесу на него, словно слепая, она все еще смотрела на площадь, на большие каменные плиты, на фигуры людей, похожие на тени, потом одна из фигур показалась ей знакомой, мужчина, в котором было что-то, словно освобождавшее ее от злых чар, что-то приятное, какая-то тихая сила, заставлявшая ее смотреть, не спуская глаз, на этого мужчину, на его худощавое, не загорелое, но и не бледное, ничем не привлекательное, но красиво скроенное лицо, на его темные коротко стриженные волосы, да это же тот человек, которого я видела вчера утром на колокольне, человек, оглушенный, как и я, колокольным звоном, он снова в своей „канадке“, утепленной коричневой куртке, но на сей раз он нес в правой руке черный футляр для скрипки, с этим своим футляром он прошел мимо окон „Антико Кафе Квадри“, прошел, словно воплощение надежды, и тут же исчез, скрылся, и она снова осталась одна, наедине с Крамером.

Крамер опять что-то сказал, но она не услышала, и ему пришлось повторить.

— Я хотел лишь объяснить вам, что у вас обо мне романтическое представление, — сказал он. — Никто не собирается, как вы изволили выразиться, разделываться с вами. Я хочу вам помочь, вы ведь ищете работу? Я могу вам немедленно ее найти. У меня есть друзья, крупные коммерсанты, деловые люди, которым срочно требуется такой человек, как вы.

Ему удалось удивить ее. Но сначала она произвела кое-какие расчеты в уме. Тридцать у меня было, потом добавилось восемнадцать, потом он добыл мне еще тридцать пять, это составляет восемьдесят три тысячи лир, он уже профинансировал мне ту самую безупречную маленькую операцию, а теперь еще появляется работа по профессии, наверняка неплохо оплачиваемая, какое-то место у меценатов клуба равнодушных убийц, значит, я для него кое-что значу.

— Вы готовы хорошо заплатить за мое молчание, — сказала она. — Хорошая работа как награда за молчание, не так ли? — она не ждала от него ответа. — А потом медленная расправа. Сначала хорошее место в Венеции, Падуе или Болонье, а уж потом найдется способ сделать так, чтобы я незаметно исчезла. Потому что уверенности во мне у вас нет, и вы это знаете.

Он покачал головой с почти скучающим видом.

— Вы недооцениваете моих партнеров. Вы недооцениваете себя. — Он вдруг посмотрел на нее взглядом, заставившим ее покраснеть. — Вы очень красивая, — сказал он. — Эти ваши рыжие волосы. Я стар и слишком равнодушен, а то бы я знал, что мне делать, чтобы с вами договориться. Но я живу с Терезой Фалькони. Когда живешь со старой шлюхой, становишься холодным. Лучше пошлю вас к моим деловым партнерам. Они с вами договорятся.

Он знает мою историю. На какое-то мгновение ее даже восхитила та точность выводов, которые он сделал из ее истории. Он знает, что мне конец, если я откажусь от своего бегства, если вернусь в прошлую жизнь, к какому-нибудь итальянскому Герберту или итальянскому Иоахиму, в мир, где все покупается и продается, если я позволю „договориться“ со мной, если научусь молчать, молча переводить слова меценатов, если молча буду вносить в бухгалтерские книги огромные суммы за стихи и убийства, накладные расходы эстетов и убийц.

Она встала.

— Значит, таково ваше условие? — спросила она.

Он продолжал сидеть, только пожал плечами и спросил:

— Когда вы дадите мне ответ?

— Сегодня вечером, — предложила она, сообразив, что это самое разумное, что она может сейчас сказать.

— Где?

— Где хотите.

— В семь часов снова здесь, в кафе „Квадри“, если не возражаете. — Это прозвучало как предложение, равнодушное и безоговорочное. — Не делайте попытки покинуть Венецию… — Он не договорил, подумал, потом улыбнулся своей белой маской. — Впрочем, почему бы и нет? Путешествуйте спокойно, если хотите. Если хотите сделать глупость. У меня руки длинные, и ими я работаю лучше, чем на короткой дистанции.

Сейчас он просто блефует. Это чистой воды блеф. Она вышла на улицу, постояла у входа в кафе, размышляя, куда ей направиться, поняла, что он не блефовал, вспомнила, как он задал ее перед лавкой ювелира, наша организация снова работает, группа своих людей, длинные руки, и вдруг, когда колокола на камнаниле пробили половину двенадцатого, ей пришло в голову, что единственная возможность для нее выбраться из Венеции, более того, бесследно исчезнуть — это катер Патрика, Патрик, униженный ангел, лишенный колдовских чар сатана, соломинка, конечно, но единственная соломинка, за которую я могу уцепиться, Патрик, которого Крамер презирает настолько, что даже не включает в свои расчеты, в семь часов на катере слева от Моста Академии, у лестницы между мостом и отелем „Гритти“, почему он не появится там. раньше, почему не заберет меня скорее, почему так поздно, когда уже стемнеет, б» с/ш бы я только знала, где он сейчас, но искать его не имеет смысла.