Путешествия англичанина в поисках России - Николас Бетелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На знаменитом процессе, состоявшемся в апреле 1964 года, в пользу Манделы говорило то, что ни один человек не был убит по его настоянию, а вооруженное сопротивление он избрал лишь потому, что все легальные средства были для него закрыты. У него не было права принимать участие в выборах. На суде Мандела объяснял: «Я планировал саботаж как результат политической ситуации, сложившейся в стране за долгие годы тирании и угнетения моего народа белым населением». Вынося Манделе приговор в июне 1964 года, судья де Вет отклонил его жалобу на удручающие жизненные условия черных южноафриканцев. По мнению судьи, их уровень жизни и зарплату нужно было сравнивать не с белыми южноафриканцами, а с чернокожими жителями соседних африканских стран, и сравнение было бы в пользу ЮАР. Де Вет приговорил Манделу и других заговорщиков к пожизненному заключению, подчеркнув, что если бы хоть один белый погиб в результате его действий, то их ждала бы смертная казнь. В этих обстоятельствах жизнь в заключении осужденным следует рассматривать как проявление снисхождения.
Манделу и его товарищей сослали на Роббон, скалистый островок неподалеку от Кейптауна, где в известковых каменоломнях трудились около тридцати политзаключенных. Они разламывали валуны, чинили дороги и собирали на побережье морские водоросли. Мандела рассказывал: «Первые десять лет условия были очень плохими. Мы подвергались физическому насилию и психологическому давлению. На рудниках работали ежедневно с семи утра до четырех, с часовым перерывом. Нам не выдавали ни носков, ни нижнего белья, только сандалии, шорты и миткалевые куртки. Наш труд был изнурительным, однообразным и непродуктивным. Зимой в дождливые дни мы страдали от холода. Охранники заставляли нас работать не покладая рук от рассвета и до захода солнца. Кратковременные передышки для нас наступали только тогда, когда им казалось, что мы совсем ослабли. На завтрак давали маисовую кашу и половину чайной ложки сахара, на обед — отварную крупу с маисовым питьем, а на ужин — кашу с овощами. Отношения с охранниками были очень напряженными». Элен Сузман, участница кампании против апартеида, депутат парламента от либеральной партии, одна из немногих, кто посещал политических узников на острове Роббон, также вспоминает об «ужасных условиях», в которых содержались заключенные, о восточно-европейских овчарках, с которыми охранники не расставались, о татуировке в виде свастики на руке одного из них. Когда Сузман сказала кому-то из надзирателей, что с узниками грубо обращаются, тот ответил: «Ерунда это все, миссис Сузман. Подумаешь, разок получили пинка под зад!»
В конце семидесятых условия несколько улучшились. Манделу и других заключенных преклонного возраста освободили от каторжных работ, им даже разрешили заниматься спортом и читать. В апреле 1982 года Манделу и еще пятерых узников вывезли с острова и перевели в усиленно охраняемую Полсмурскую тюрьму неподалеку от Кейптауна. Условия содержания стали намного хуже. В июле 1983 года, к моменту моей стычки с Хайндсом и его соратниками, уже было известно, что в новой тюрьме с Манделой обращаются крайне жестоко. Еще в мае в «Таймс» появилось письмо за подписями герцога Девонширского, лидера лейбористов Дениса Хили и лидера либералов Дэвида Стила с обвинением южноафриканских властей в том, что чернокожих лидеров специально перевели в новую тюрьму, чтобы «усилить суровость наказания». Авторы писали, что нынешнее состояние заключенных таково, что «есть серьезные основания опасаться за их жизнь», и что правительство ЮАР стремится «подорвать физическое и моральное здоровье этих политических деятелей», которым «вот уже год запрещено выходить на свежий воздух» и «суждено быть погребенными в камере до конца своих дней».
На это выступление авторов письма вдохновило обращение Винни Манделы к известной южноафриканской диссидентке Мери Бенсон, проживавшей в Лондоне. Винни описала мрачную картину: ее мужа разлучили с его товарищами Вальтером Сизулой и Ахмедом Катра-дой, ему было запрещено покидать камеру, заливаемую потоками дождя, что пагубно сказывалось на здоровье. Манделу заставляли носить обувь маленького размера, и в результате ему пришлось перенести операцию.
Согласно положениям «Международной амнистии», Мандела не мог считаться узником совести. Он был лишен этого права, поскольку поддерживал политику насильственных действий, проводимую Африканским национальным конгрессом. Кроме того, Мандела восхищался Советским Союзом как державой, сделавшей очень много для АНК и других «движений сопротивления». Все это делало крайне затруднительным для британских консерваторов оказание ему реальной помощи — ведь в нашей партии многие поддерживали Южную Африку и политику апартеида. Тем не менее, Мандела показал себя человеком железной воли и твердых убеждений. И хотя в первое десятилетие, проведенное им на острове Роббон, о его деле мало кто знал, к восьмидесятым годам во многих странах его воспринимали как настоящего чернокожего героя. В Аондоне его именем называли улицы, а пластинка с песней «Свободу Манделе» распродавалась огромными тиражами. Для многих людей, будь они консерваторами или нет, он символизировал неприятие расистской политики в ЮАР. Кроме того, был еще и вполне естественный вопрос о справедливости. Преступления, в которых обвиняли Манделу: порча имущества и стремление уничтожить апартеид — никак не соответствовали тюремному заключению сроком в двадцать один год. Даже если он и был виновен, пришло время освободить его.
Я обсудил ситуацию с Элен Сузман и в октябре 1984 года отправил послание южноафриканским властям, в котором заверил их, что я не сторонник любого насилия, в том числе и совершаемого АНК, и попросил разрешения посетить Манделу в тюрьме. Я подчеркнул, что в европейской прессе появились сообщения об ухудшении состояния его здоровья, связанного с плохими условиями содержания под стражей. Я также упомянул о разговоре с представителем Красного Креста Николя де Ружмоном, недавно посетившим Манделу, который оценил условия содержания заключенного как удовлетворительные. Поэтому мне бы хотелось, писал я, довести до сведения Европейского парламента, чья же версия верна.
Это было похоже на выстрел в темноте. Годом ранее я обращался в советское посольство к Олегу Гордиевскому с просьбой разрешить мне поездку в советские трудовые лагеря. Ее даже не стали рассматривать. «Лагеря находятся слишком далеко, — ответил Гордиевский, — и там плохие дороги». Так почему же власти ЮАР должны были проявить большую покладистость? Вряд ли кому-либо кроме жены или близких родственников разрешалось посещать обвиненного «в подрывной деятельности», как
