Барыня уходит в табор - Анастасия Дробина

– Да мне-то уж куда… Не дите, поди, – отказался тот.

Но Настя со смехом сунула ему в руку душистого, залитого глазурью зайца.

– Вот женишься – не будешь дите. А пока пряники ешь.

Пряника хотелось больше, чем жениться, и Кузьма взял зайца. Втроем они пошли вниз по Садовой. И почти сразу же наткнулись на Илью. Тот медленно шел по тротуару, опустив голову. Его кожух был небрежно распахнут на груди, ветер теребил взлохмаченные волосы.

– Илюха! – окликнул Кузьма.

Илья поднял глаза. Кузьма увидел усталую и сердитую физиономию.

– Чего орешь, дурак? – с досадой спросил Илья. Взглянув на Настю, нахмурился еще больше. Сквозь зубы буркнул: – Здравствуй.

Та холодно кивнула, глядя в сторону. И не подняла ресниц до тех пор, пока Илья не скрылся за поворотом на Живодерку. Кузьма растерянно смотрел на Настю.

– Что это вы?

– Ничего… Ничего, чаворо.

«Ничего»… Слепой он будто? Ежу дремучему понятно, что дело тут нечисто. Раньше все было ладом – и пели вместе, и болтали, и в горелки играли, а сейчас… Даже здороваться друг с другом перестали, глядят волками. А с чего – не спросишь. И никто ничего не знает, даже Митро. Даже Стешка, уж на что во все кадушки нос сунет… Ей-богу, все с ума посходили.

Но долго думать о плохом Кузьма не мог. Тем более что столько интересного было вокруг. Вот на углу стоит Яков Васильич, а рядом с ним – мадам Даная в новом красном платье и с кульком изюма в руках. Мадам Даная что-то взахлеб рассказывает, смеется, доставая из пакета сизый изюм и ловко бросая его в рот. Яков Васильевич тоже улыбается в усы, что-то негромко говорит, нагнувшись к кружевной шляпке с искусственной розой, и смех мадам Данаи становится еще звонче.

Вот посреди Садовой сцепились осями двое извозчиков, и отчаянная перебранка несется по улице, а сами извозчики – всклокоченные, распаренные, со злыми красными лицами и взъерошенными бородами – машут кнутами перед носом друг у друга. Из-за угла появляется «правительство» – заспанный, важный городовой. Извозчики умолкают на полуслове, в считаные мгновения заключают мир, молниеносно расцепляют пролетки и раскатываются в разные стороны под неумолчный хохот толпы.

На углу Садовой и Тверской офеня торгует лубочными картинками, и Настя с трудом оттаскивает Малашку от пестрых аляповатых изображений генерала Скобелева, красной «тигры» с хвостом трубой и «как мыши кота хоронили». Рыжий офеня с унылым испитым лицом надсадно кричит:

– А вот кому енарала, коего царевна персицка целавала! А вот царь Горох-воевода ворочается с турецкого похода! Борода веником, с полыньем и репейником! Идет – земля дрожит, упадет – три дня лежит!

– Пожарные! Пожарные! – вдруг проносится по толпе.

С Тверской слышится бешеный трезвон, визг трубы, и народ дружно отшатывается к стенам домов. Извозчики, бранясь, заворачивают лошадей на тротуары, за ними бегут торговцы с лотками. Улица едва успевает очиститься, а по мостовой уже мчится во весь опор вестовой на храпящей, роняющей клочья пены пегой лошади. В его руке – чадящий факел, за ним – громыхающие дроги с мокрой бочкой, обвешанные со всех сторон усатыми молодцами в сверкающих касках.

– Арбатские поехали, – с завистью говорит офеня.

– Куды, малой! – степенно возражает старичок-извозчик с сияющей на солнце лысиной. – Арбатские на гнедых, а эти на пегих. Тверски-ие… Эй, дьяволы! Где горит? У нас?

– В Настасьинском! – гремит с бочки, и все сияющее медью, звенящее и трубящее чудо стремительно заворачивает в переулок.

Народ уважительно смотрит вслед. Малашка, забыв про лубки, зачарованно провожает пожарных круглыми ореховыми глазами. А Настя уже указывает ей на торговца «морскими жителями» – стеклянными, в полмизинца, чертиками, забавно кувыркающимися в пробирках с водой. Кузьма немедленно начинает торговаться:

– Скольки за жителя? Двадцать копеек?! Ну, знаешь, дед, – совести в тебе нету! Да я за двадцать тебе живого черта приведу! С хвостом и с рогами! Где возьму? Тебе зеркало покажу, вот где! Гривенник хочешь? Ничего не сошел с ума! Ничего не даром! Ну, леший с тобой – двенадцать копеек. Я у Рогожской таких же по пятаку видал! Ну, последнее слово – пятиалтынник. Все равно без почина стоишь!

Дед оказывается сообразительным. Всего через четверть часа воплей и брани смешной чертик перекочевывает в руки Малашки. Кузьма, подумав, покупает еще одного и прячет в карман со специальной целью – вечером до смерти напугать Макарьевну.

Малашка счастлива. Она вертит захватанную, небрежно завязанную сверху резинкой пробирку в пальчиках, тихо смеется, рассматривая кувыркающегося чертика, и что-то ласково лопочет ему. Настя смотрит на нее и, к радости Кузьмы, наконец-то улыбается.

Лед на Москве-реке в этом году тронулся рано – до Пасхи. Весь город бегал смотреть, как вздувается и пухнет река и вода подходит к самым ступеням набережной. Все выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… – и, наконец, освобожденная Москва-река хлынула на мостовую. Отводный канал, называемый «Канавой», традиционно вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки.

В Кадашевском переулке под ногами захлюпала вода, и Настя решительно остановилась:

– Нет, не пойду дальше. Тут сапоги охотничьи нужно!

Кузьма пожал плечами, вглядываясь в залитый водой переулок.

– Ну, коли хочешь, подожди здесь, я один сбегаю.

– Куда «сбегаешь»? – рассердилась Настя. – Тут вплавь надо. Выстудиться захотел на Пасху? Нет, тут нужно что-то…

Она не договорила. Из-за угла послышался смех, веселые крики, и в переулок торжественно выплыл плот – снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:

– Яким! Яким! Эй!

– Сей минут! – раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.

– Видал, что делается? – сверкая зубами, спросил Яким – скуластый веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода. – Ночью залило по самые по окошечки! – возбужденно заговорил он. – Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, в ружжо поднял! Чудак-человек, право слово… Кажну весну заливает, а ему все как откровение небесное. Вона – ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом – и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чем в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Народ прямо плачет – ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался! У Калачневых будка уплыла да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке. Корыто опять же чье-то подцепили, всю улицу обплавали – никто не признает…