Под опущенным забралом - Иван Дорба

— Извините, — словно проснувшись, виновато сказала она, — я задумалась и никак не могу прийти в себя после всего виденного. Не простят нам русские люди, и евреи не простят… Я заметила, в колонне шел седой старик, это наш лучший портной, Наум Маркович, он шил мне костюм… теперь я не смогу больше его надеть… Я ведь не знала… — И она виновато опустила голову. — Что мне делать?!

6

Разгильдяева больше не ходила в салон Веры Либеровской. Когда-то любимая ее артистка Смоленского театра стала ей противна. После той вечеринки между ней и мужем будто черная кошка пробежала. В то утро он вернулся домой полупьяный, с налитыми кровью глазами.

— Почему меня не дождалась? Не понравилось? — ощерившись и прищурив глаза, набросился он на жену.

— Не женское это дело… Я мать двоих детей, я не могу этого видеть!

— А доносить на них можешь? Это женское дело? Тебя интересуют только деньги, колечки, браслетики, сережки, золотишко! Да? Чтоб дом был полная чаша и чтобы «ручки были чистенькими»? Не выйдет!

— Не могу я, Жорж, пойми! Видеть такое я не в силах…

— Убежала с этим трусом… Горемыкиным… предателем, он и нас предаст!

С тех пор Околов ходил «посидеть под зеленой лампой» в салон Либеровской без жены. А она металась по ночам в беспокойных снах, просыпаясь на заре от стрельбы, доносившейся от Никольских ворот… Ей казалось, что там мучают и убивают людей каждые сутки, беспрестанно. Она шептала в подушку: «Ты уже избрала свой путь, возврата нет. Знала, на что идешь, теперь терпи и благодари Бога, что муж не поднимает на тебя руку… Насмотрится казней, и пройдет у него сатанинское наваждение… Галюша к нему привязалась, и Толя вроде больше не смотрит волчонком. Я мать, кто о моих детях позаботится?»

Все смешалось в сознании Валентины Константиновны, все перепуталось. Она боялась Околова, но видела в нем спасителя своих детей от голода; она боялась немцев, но при них ей жилось не хуже, чем до войны, хотя тысячи советских людей голодали, умирали, их сажали в лагеря. «Что же творится на белом свете?!» — спрашивала она себя…

Кошмары мучили Разгильдяеву каждую ночь…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВИТЕБСК УМИРАЕТ, НО НЕ СДАЕТСЯ

Синеет обрыв над рекой.

Стоит обелиск на вершине,

На нем, обагренный зарей,

Орел свои крылья раскинул.

Он в памятник когти вонзил,

Недвижим и залит зарею,

И, крылья раскинув, застыл

На страже уснувших героев.

1

Ксения Околова отвела Олега Чегодова на конспиративную квартиру и представила широкоплечему сероглазому блондину, одетому по-крестьянски в рубаху-косоворотку и обутому в кирзовые сапоги.

— Знакомьтесь: это наш товарищ, Яков Иванович Боярский!

Олег, почувствовав его крепкое рукопожатие, тут же вспомнил 1940 год и встречу в Бухаресте со связным Хованского: «Та же военная выправка, так же чисто выбрит, только взгляд построже и похудел — Сергеев! Конечно, Сергеев! Почти не изменился, не то что я после ареста, допросов, тюрьмы, бегства, жизни в подполье в Черновцах, Залещиках, смерти Анны, убийства, верней, расправы с тремя немцами, Львова и его страшной тюрьмы и, наконец, разрушенного, полусожженного Витебска…»

Да, все пережитое очень изменило внешность Олега: заострились черты лица, взгляд стал жестче, голос тверже, жесты решительней; Олег стал совсем другим человеком.

Боярский пристально всматривался в его лицо. Олег сухо шепнул слова пароля:

— «Я из Ясс к Сергею». — И, подождав, добавил: — А вот «Марошеште» у меня нет. Куда вы тогда запропастились? Чревато было это ваше исчезновение…

Скоро они уже беседовали, сидя за столом. Сергеев признался, что в Бухаресте был самоуверенным, делил мир на две половины — белую и черную, а к черной прежде всего относились эмигранты и недобитые прихвостни буржуазии. Но все оказалось не таким простым. Особенно с началом войны: классовые враги вдруг становятся союзниками, церковь возносит молитвы за советскую власть и победу Красной армии, а белоэмигранты создают в Европе Сопротивление, собирают деньги и организовывают общественное мнение в пользу Советов…

В ответ на откровенность Боярского-Сергеева Олег чистосердечно рассказал, как он долго метался в поисках «своей России», как всегда, чувствовал себя ее «малой толикой», но никак не мог слиться с тем большим Я, утерянным «по заграницам» двадцать лет тому назад, и как постепенно он подчинил себя покуда еще непонятной, но уже родной стихии — борьбе с фашизмом за освобождение Родины, какой бы она ни была, лишь бы свободной от немецкого порабощения!

Эта исповедь понравилась Боярскому-Сергееву. Он увидел в суровом лице и строгом взгляде дворянского отпрыска глубокую искренность и преданность Советской России.

Боярский, в свою очередь, рассказал, что, как только началась война, он по заданию Центра остался в оккупированном немцами Витебске для подпольной работы в тылу врага…

— Мне приятно сообщить, что вам доверяют, — продолжал Боярский. — И прежде чем отправить на ответственное задание, которое, кстати, по месту исполнения совпадает с заданием Околова, я давно хотел поговорить с вами по душам.

— А теперь, Олег, расскажите все, что вы знаете об этом деле, — вмешалась Ксения Околова.

— А для ясности, Олег, Центр интересуют все детали о профашистском воинском формировании Каминского, в частности, о том, какие надежды возлагает на эту бригаду исполбюро НТС, — добавил Боярский.

— Понимая, что блицкриг с Россией затянется, руководство НТС пришло к убеждению, что следует создавать свою армию — «третью силу», которая после разгрома немцами Красной армии и победы союзников над фашистами скажет свое слово. Эта идея усыпляет совесть и аргументирует борьбу против Родины вместе с немцами. По этой причине исполбюро НТС направило поначалу в бригаду Каминского одного из опытных вожаков из германского отдела, тесно связанного с гестапо, Романа Редлиха, а вслед за ним — довольно многочисленную группу энтээсовцев для ведения пропаганды идей «солидаризма». Кроме того, Околов вызвал меня в Смоленск, чтобы с ним поехать в Кишинев за «Льдиной» и передать ее Каминскому с целью заслужить доверие и проникнуть в святая святых — подспудную деятельность бригады, в разведку и контрразведку, возглавляемую начальником окружной полиции Масленниковым.

— Нам известно, Яков Иванович, — вмешалась Ксения Околова, — что с согласия заместителя командующего 2-й армией генерала Шмидта Воскобойник и Каминский сколачивают в поселке Локоть так называемую «Национал-социалистскую партию России» и создают бригаду из крупных полицейских сил и целых военных формирований. Эта бригада состоит из военнопленных, обманутых крестьян, бывших меньшевиков и эсеров, отъявленных бандитов, уголовников, оказавшихся на свободе в результате внезапного наступления врага.

Боярский-Сергеев продолжал инструктировать Олега:

— Надо отыскать путь к внедрению в руководящие органы бригады. Твой будущий начальник, врач Незымаев, свяжет с партизанами, поможет добыть сведения о дислокации отделов бригады, ее составе и вооружении; тебе будет легче проверить надежность направленных в бригаду наших людей, работающих ездовыми, поварами, конюхами, санитарами. Всем им, занимающимся разложенческой работой, нужна связь и содействие. Все запомни, Олег, но перед твоим отъездом еще поговорим.

Во вторую встречу Боярский, сделав некоторые уточнения, жестковато, но по-товарищески добавил:

— У тебя, Олег, будет прямой доступ к типографии, товарищи помогут подобрать двух-трех типографов и наладить печатание листовок-сводок Совинформбюро о зверствах фашистов в области… Но главное — мешать формированию банды, так называемой «Русской народной армии»… Таков приказ Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандующего…

— С кем я буду связан, кроме врача? — уточнил Олег.

— Все решит Незымаев.

— Лучше бы уж мне в партизаны податься, — вздохнул Чегодов, — с оружием я обращаться умею…

— Ты это брось! — строго оборвал Боярский-Сергеев, закуривая самокрутку. — Отводи еще вечерок-другой душу с Алексеем Денисенко да с сестричкой Леоновой. И прощай, Витебск! Ни пуха тебе, ни пера!…

«Сдам ли я этот экзамен? Хватит ли у меня выдержки? Главное, выдержки! Самообладания, ума и смелости, не той, что «города берет», а той, которой когда-то учил Алексей Алексеевич Хованский?» — задавал себе вопросы Олег, чувствуя свою идейную неподготовленность. Он поднялся по лестнице к себе на Ветеринарную.

На стук — звонок не работал, не было электричества, — дверь отворил Леонид Евгеньевич.

— Олег Дмитриевич, как приятно вас видеть! — обрадовался он, протягивая дряблую руку и взирая с высоты своего роста через очки на Чегодова. — Пришел поболтать! Блинков поесть! Прелестно. Раздевайтесь! — И, взяв Олега под руку, направился в столовую. Потом одернул пиджак, поправил галстук и, хитро щурясь, спросил: — Как вы относитесь к Ницше?