Жития византийских Святых - Сборник

А они, я разумею пастухов и землепашцев, живших по соседству друг от друга, подобрали младенцев и человеколюбиво их у себя взращивали, ибо подвигнуты были человеколюбием зверей и боялись, чтобы лев и волк не оказались в сравнении с ними более сострадательны к людям. Ни подобравшие младенцев, ни сами они не подозревали о связывавшем их родстве.

После множества постигших Евстафия ударов и одержанных побед он, стойкий и великий душой, еще терпел голод и уповал на руки свои, и, сделав их единственной поддержкой своего [431] существования, работал за плату, и трудом зарабатывал себе пропитание. Паче же уповал он на щедрую руку Всевышнего, которая, раскрываясь, оделяла всякую тварь благословением своих даров, и просил Бога призреть на него. Живя так, он неустанно молился с сокрушенным сердцем и смиренным духом, говоря: “Совсем не оставь меня, человеколюбец, призри на уста мои и на сердце мое, дай в терпении и благодарности прожить остаток дней и так обрести покой ото множества утеснений, ибо Ты благословен во веки”. Затем Евстафия вновь охватывала печаль, и он словно искал побуждения для слез и хотел истязать плоть и смирять дух, благодарил Бога и говорил себе так: “Увы, некогда по красоте я был как цветущее дерево, ныне же как дуб, которого лист опал, и как сад, в котором нет воды”. [543] Повторял он и слова, некогда служившие иудеям угрозой, и то, что рек схожий с ним подвигом Иов: “Кто даст мне месяц за месяцем прежние дни, когда Бог хранил меня, когда светильник Его светил над головою моею, когда Господь призирал на дом мой и пути мои струили елей, а скалы источали для меня млеко?[544] Теперь я остался один, лишен богатства, лишен рабов, лишен и той, что делила со мной жизнь. Не дано мне, увы, иметь ни любимых детей моих, никого, кто бы утешил и спас меня”. Затем, снова подняв глаза к Небесам, говорил: “Помню, Господи Иисусе Христе, как ты рек, что должно мне принять такие же, как Иову, испытания. Но теперь вижу, что мои страдания тяжелее его; у Иова ведь оставалась жена его, и друзья, и отеческая земля, услада для глаз. Я же лишен всего этого, нищ, сир, без отчизны, без крова, потерял [432] друзей, силой отнята у меня даже та, с кем я делил жизнь. Печалями своими равен я Иову, но утешениями не равен”. Такое и подобное этому он говорил, стенаниями и слезами показывая великую печаль души, словно сбылись над ним слова: “Слезы будут для него хлебом день и ночь”. [545]

Положив некую деревню, называвшуюся Вадис, пределом своих долгих скитаний, стратиг — увы, добровольный изгнанник в чужой земле — там зарабатывал себе скудное пропитание. Где-то вблизи этой деревни — о сколь дивно, Боже, Твое устроение — жили и его сыновья. Об их родстве не знали ни они сами, ни те, кто их взял на воспитание. Стратиг прожил в Вадисе 15 лет, когда сам работал в поле, когда за вознаграждение сторожа поля.

А тот варвар, который по своей истинно великой распутности похитил жену Евстафия — и здесь видно благое строение Божие,— ликовал и радовался, завладев ею. Однако он ничего не добился, кроме того, что показал себя злодеем, ибо рука Всевышнего позаботилась о благе этой женщины. И как прежде Господь, тяжкими ударами поразив фараона, чудесно сохранил Сару для супруга,[546] так и Феописту он сохранил ее мужу нетронутой и не узнавшей беззаконного смешения, покарав варвара смертью. Когда этот злодей, как он того заслуживал, умер, Феописта безопасно могла оставаться там, куда он ее увез. Но это было еще скрыто от Евстафия, чтобы вперед он получил иное, малое утешение. Но смотри, что будет дальше. Во времена те варварское племя, среди которого жила Феописта, нарушило союз с римлянами, напало на их землю и, захватив богатую добычу, [433] без урона возвратилось назад. Случившееся внушило великую тревогу тому, кто владел тогда скипетром Римской державы. Решив защитить римлян, он вспомнил тут о человеке, который мог достойно вести войну. Это был Евстафий. И вот, не медля, Траян, ибо Траян правил тогда Римской державой, посылает на его розыски. Он велел искать Евстафия во всякой земле и во всяком городе, а нашедшим была назначена немалая награда. Многие для этого рассеялись по всем углам земли. Два мужа, они звались Акакий и Антиох, которые были слугами Евстафию, пока он был стратигом, и несли воинскую службу, и лучше других знали этого мужа, совершив долгий путь, с помощью Божией, приходят в деревню, где Евстафий питался от трудов рук своих, исполняя всякую сельскую работу. Когда они к нему приблизились, ни по одной черте не могли узнать его, ибо облик Евстафия изменили постоянные горести и из-за великого того страдания поступь его была неверной, а лицо печальным. Простота и бедность его одежды тоже не позволили им узнать этого мужа, среди многих знаменитого и не имеющего себе равных. Евстафий, хотя и не узнанный, узнал пришедших. Когда он увидел известных ему людей, сердце у него сильно забилось, и снова он вспомнил прошлое, и улегшееся уже страдание оживилось. Однако стойкий этот муж овладел собой, скрепив сердце, терпел и молчал, чтобы оказаться победителем не только врагов, но и своих страстей. Акакий и Антиох еще не слышали его голоса и только спрашивали всех, не видел ли кто-нибудь из них такого человека, всячески стараясь найти Евстафия. А он, [434]охваченный сильной печалью, только и делал, что молил Бога об одном и подлинном утешении, говоря: “Положи предел, человеколюбец, положи предел бессчетным козням против нас диавола, ибо одному Тебе ведома слабость человеческая. Терпение Ты мне послал, даруй во благости своей и утешение. Если я не гневлю своими мольбами, если не печалю внутреннюю Твою, Благой, тем, что пекусь о себе более, чем Ты, Господи, обо мне, да будет воля Твоя явить ту, кого Ты дал мне помощницей, по попечению Твоему с самого начала соединенную со мной, если варвар тот еще не убил ее, побужденный гневом или страстью, как явил Ты мне знакомых людей, которые некогда служили рабу Твоему. Зная, что злосчастные дети мои сделались добычей диких зверей, я не буду, Владыка, таить свою мольбу — прошу, чтобы в день воскресения всего рода человеческого мне свидеться с ними и во веки ликовать вместе”. Едва он сотворил молитву, как услышал глас с неба, говорящий: “Мужайся, ибо жизнь твоя, как прежде, будет славной, и ты счастливо обретешь жену свою и детей”. Когда Евстафий это услышал, он исполнился ликования и страха: ликования из-за благой вести, страха же из-за предчувствия испытаний, ибо боялся их и страшился злоумышлений диавола. Воины же, которые отправились на его розыски и нигде ничего о нем не могли разведать, отряхнув дорожную пыль и переодевшись, приближаются к Евстафию. Сказав обычное: “Радуйся, друг” — и в ответ от него услышав то же, стали рассказывать, что делали по дороге и с кем встречались, и расспрашивать, видел ли он [435] когда-нибудь Плакиду, странствовавшего с женой и детьми. Ибо полагали, что они до сих пор вместе. Евстафий, сжигаемый душевно памятью о жене и о детях и, словно жалом, уязвленный словами пришедших, начав говорить, склонялся уже к слезам, однако смирил свою скорбь уздой рассудка и размышления и стал расспрашивать, зачем повсюду они разыскивают этого мужа и зачем он им так нужен. Акакий же и Антиох сказали, что он-де нам родич и долгое время мы не видели его, а теперь возгорелись в сердце сильным желанием увидеть. Евстафий молчал и не открылся им, но пригласил обоих на угощение и на обед, желая, чтобы они отдохнули от трудов своего странствия. И вот Евстафий отвел их в дом, где ему самому дали приют, сказав хозяину: “Эти мужи мне знакомы и, идя мимо, попали к нам, поэтому нужно подобающим образом их принять. Служба моя и длани мои отработают расход”. Так он принимал их и услуживал им, а душа его томилась, и внутренняя содрогалась в тоске, и он заплакал. Что на его месте сделал бы другой человек, вспомнив о своем прежнем счастье, не происходи он от дуба или скалы?! [547] Когда Евстафий почувствовал, что глаза его побеждены и по щекам катятся слезы, желая скрыть это, тотчас вышел, словно за какой-то надобностью, и тщательно вытер глаза. Вернувшись, вновь разделял веселие этих мужей. Много раз Евстафий уходил и плакал, но скрывал это по величию своего духа. Но когда прибывшие всмотрелись в него и со вниманием оглядели, они заметили, что лик его исполнен великой кротости, а это не ложное свидетельство внутреннего совершенства и [436] добродетельной души; постепенно, как охотничьи псы, они начали его причуивать и уже перешептывались, что он, мол, весьма похож на того, кого мы ищем, а один из них сказал: “Сходство этого мужа с Евстафием добрый знак: наши ожидания не будут обмануты. Мне ведома одна верная примета, которая позволит нам безошибочно судить. Я знаю, что вражья рука некогда поразила шею Плакиды, и это была не поверхностная царапина, а очень глубокая рана. Если мы найдем шрам, добыча попала в сети. А там уж от нас зависит, чтобы она ни при каких обстоятельствах не ускользнула из наших рук”. Так они говорили и, приблизившись, обратили глаза на его шею и тотчас увидели шрам, яснее слова изобличающий этого мужа. Не в силах сдерживаться из-за охватившей их сильной радости, они вскочили из-за стола и, словно в исступлении или неистовстве, не понимая, что с ними творится, то прыгали от радости, то плакали, то горячими поцелуями выказывали ликование своей души. Чего только они не говорили, чего только не делали! Припадали к ногам Евстафия, ловили его руки, обнимали за шею, словно боясь, что все случившееся — сон, и говорили: “Начальник, благодетель, господин наш”, расспрашивали, что произошло и что он претерпел, и как переменилась жизнь его, где жена его, где дети. “Если мы не лишились рассудка, если не грезим, разве тот, кого мы искали, не перед нами?”. А воистину благородный тот муж и без того имел печальные и полные слёз глаза, услышав же, что они спрашивают о детях и жене его, горько заплакал и громко застенал, и непрерывно льющиеся слезы омочили лицо его и одежду. [437] С трудом сдержав наконец свои стенания, он сказал голосом, сдавленным сердечным волнением: “Друзья, дети мои и жена уже умерли (ибо и Феописту он считал умершей), а меня, исполненного печали, покинули в злосчастной этой жизни”. Говоря так, он возбудил общую печаль: все жители деревни сбегались толпами, чтобы быть свидетелями невиданной трагедии. Едва сами императорские слуги прекратили плач и успокоили шумевшую толпу, они открыли присутствующим высокий сан и подвиги Евстафия, его благородное происхождение и прочие выдающиеся достоинства и привели их этим в великое изумление. Ибо поистине неслыханно, чтобы стратиг трудился за мзду, прежде владыка над многими какого-то простого человека, живущего трудом рук своих, называл господином, чтобы тот, кто привык кормить сотни тысяч людей, смотрел в руки другим и трудом добывал себе пропитание. Узнав это об Евстафии, все недоумевали, совестились, корили себя за неведение и дивились стойкости его, говоря: “Увы, как это от нас утаилось, как могло скрыться? Кто бы не выказал сострадания, если б знал, кто бы не разделил с ним его печали?!”.