Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья - Максим Горький

Устало вздохнув, Марина оглянулась, понизила голос.

– Теперь Валентин затеял новую канитель, – им руководят девицы Радомысловы и веселые люди их кружка. Цель у них – ясная: обобрать болвана, это я уже сказала. Вот какая история. Он рассказывал тебе?

– Никогда, ни слова, – сказал Самгин, очень довольный, что может сказать так решительно.

Почесывая нос мизинцем, она спросила:

– Флигель-то он сам поджег?

– Нет, не думаю.

– Грозил, что подожжет.

– Грозил? Кому?

– Мне. А – почему ты спросил?

– Я тоже слышал это от него, – признал Самгин. Марина вздохнула:

– Вот видишь! Но это, конечно, озорство. Возня с ним надоела мне, но – до тридцати лет я с него опеку не сниму, слово дала! Тебе надобно будет заняться этим делом...

Самгин наклонил голову, – она устало потянулась, усмехаясь:

– Вообразил себя артистом на биллиарде, по пятисот рублей проигрывал. На бегах играл, на петушиных боях, вообще – старался в нищие попасть. Впрочем, ты сам видишь, каков он...

– Да, – сказал Самгин.

Он ушел от Марины, чувствуя, что его отношение к ней стало определеннее.

«Как нелепо способен я вести себя», – подумал он почти со стыдом, затем спросил себя: верил ли он кому-нибудь так, как верит этой женщине? На этот вопрос он не нашел ответа и задумался о том, что и прежде смущало его: вот он знает различные системы фраз, и среди них нет ни одной, внутренне сродной ему. Система фраз Марины тоже не трогает его, не интересует, особенно чужда. Но о чем бы ни говорила Марина, ее волевой тон, ее уверенность в чем-то неуловимом – действует на него оздоровляюще, – это он должен признать. И одним этим нельзя объяснить обаяния ее. Он нисколько не зависим от нее – женщины, красивое тело ее не будит в нем естественных эмоций мужчины, этим он даже готов был гордиться пред собою. И все-таки: в чем же скрыта ее власть над ним? На этот вопрос он не стал искать ответа, ибо, впервые откровенно признав ее власть, смутился. Пережитая сцена настроила его мягко, особенно ласково размягчали тихие слова: «За что наказываешь себя?»

Впечатление несколько отемнялось рассказом о Безбедове и необходимостью заняться неприятным делом против него по поводу опеки.

«Это – странное дело», – подумал Самгин д вспомнил две строки чьих-то стихов:

Никогда в моей жизни я не пил Капли счастья, не сдобренной ядом!

Но через десяток дней, прожитых в бережной охране нового, лирического настроения, утром явилась Марина:

– Миша, – ступай, скажи кучеру, – ехал бы к Лидии Тимофеевне, ждал меня там.

А когда юноша ушел, она оживленно воскликнула:

– Можешь представить – Валентин-то? Удрал в Петербург. Выдал вексель на тысячу рублей, получил за него семьсот сорок и прислал мне письмо: кается во грехах своих, роман зачеркивает, хочет наняться матросом на корабль и плавать по морям. Все – врет, конечно, поехал хлопотать о снятии опеки, Радомысловы научили.

– Что же ты думаешь делать? – спросил Самгин.

– А – ничего! – сказала она. – Вот – вексель выкуплю, Захария помещу в дом для порядка. – Удрал, негодяишка! – весело воскликнула она и спросила: – Разве ты не заметил, что его нет?

– Мы редко видим друг друга, – сказал Самгин.

– Он уже третьего дня в Москве был, письмо-то оттуда.

Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным тем, что дело по опеке откладывается на неопределенное время. Так оно и было, – протекли два месяца – Марина ни словом не напоминала о племяннике.

Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, – доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.

Большой, тяжелый человек в белом халате, лысый, с круглыми глазами на красном лице, сказал:

– Избит, но – ничего опасного нет, кости – целы. Скрывает, кто бил и где, – вероятно, в публичном, у девиц. Двое суток не говорил – кто он, но вчера я пригрозил ему заявить полиции, я же обязан! Приходит юноша, избитый почти до потери сознания, ну и... Время, знаете, требует... ясности!

Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в большой белый ящик, где сидели и лежали на однообразных койках – однообразные люди, фигуры в желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо:

– Простите, что беспокою, Клим Иванович, но доктор не хочет выписать меня и угрожает заявить полиции, а это – не надо!

Голова и половина лица у него забинтованы, смотрел он в лицо Самгина одним правым глазом, глубоко врезанным под лоб, бледная щека дрожала, дрожали и распухшие губы.

«Боится меня», – сообразил Самгин.

– Я не сделал ничего дурного, поверьте, вам это может подтвердить мой учитель...

– Учитель? – спросил Самгин.

– Да, Василий Николаевич Самойлов, готовит меня на аттестат зрелости. Я вполне могу работать...

Прислушиваясь, подходили, подкрадывались больные, душил запах лекарств, кто-то стонал так разнотонно и осторожно, точно учился делать это; глаз Миши смотрел прямо и требовательно.

– Вы хотите выписаться? Хорошо, – сказал Самгин. Миша осторожно отступил на шаг в сторону.

«Учится. Метит в университет, – а наскандалил где-то», – думал Самгин, переговорив с доктором, шагая к воротам по дорожке больничного сада. В калитке ворот с ним столкнулся человек в легком не по сезону пальто, в шапке с наушниками.

– Кажется, господин Самгин? – спросил он и, не ожидая подтверждения, сказал: – Уделите мне пять минут.

Самгин взглянул в неряшливую серую бороду на бледном, отечном лице и сказал, что – не имеет времени, просит зайти в приемные часы. Человек ткнул пальцем в свою шапку и пошел к дверям больницы, а Самгин – домой, определив, что у этого человека, вероятно, мелкое уголовное дело. Человек явился к нему ровно в четыре часа, заставив Самгина подумать:

«Аккуратность бездельника».

Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к столу и – приступил к делу:

– Я – Самойлов. Письмоводитель ваш, Локтев, – мой ученик и – член моего кружка. Я – не партийный человек, а так называемый культурник; всю жизнь возился с молодежью, теперь же, когда революционная интеллигенция истребляется поголовно, считаю особенно необходимым делом пополнение убыли. Это, разумеется, вполне естественно и не может быть поставлено в заслугу мне.

Самгин уже определил его словами хромого мельника:

«Объясняющий господин».

Говорил Самойлов не спеша, усталым глуховатым голосом и легко, как человек, привыкший говорить много. Глаза у него были темные, печальные, а под ними – синеватые мешки. Самгин, слушая его, барабанил пальцами по столу, как бы желая намекнуть этим шумом, что говорить следует скорее. Барабанил и думал:

«Да, это именно объясняющий господин, из тех, что возлагают социальные обязанности». Он ждал чего-то смешного от этого человека и, в следующую минуту, – дождался:

– Вы, разумеется, знаете, что Локтев – юноша очень способный и душа – на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток – из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы... тоже литература, я вам скажу! – почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. – На самом деле это – болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, – они там... – Самойлов быстро покрутил рукою над своей головой. – Вообще там обнажаются, касаются и... чорт их знает что!

Он развел руками, синеватые мешки под глазами его вдруг взмокли; выдернув платок из кармана брюк и вытирая серые слезы, он сказал дрожащим голосом и так, как будто слова царапали ему горло:

– Можно ли было ожидать, а? Нет, вы скажите: можно ли было ожидать? Вчера – баррикады, а сегодня – п-пакости, а? А все эти поэты... с козой, там... и «Хочу быть смелым», как это? – «Хочу одежды с тебя сорвать». Вообще – онанизм и свинство!

Ругался он тоже мягко и, видимо, сожалел о том, что надо ругаться. Самгин хмурился и молчал, ожидая: что будет дальше? А Самойлов вынул из кармана пиджака коробочку карельской березы, книжку папиросной бумаги, черешневый мундштук, какую-то спичечницу, разложил все это по краю стола и, фабрикуя папиросу пальцами, которые дрожали, точно у алкоголика, продолжал:

– Ну, одним словом: Локтев был там два раза и первый раз только сконфузился, а во второй – протестовал, что вполне естественно с его стороны. Эти... обнажённы обозлились на него и, когда он шел ночью от меня с девицей Китаевой, – тоже гимназистка, – его избили. Китаева убежала, думая, что он убит, и – тоже глупо! – рассказала мне обо всем этом только вчера вечером. Н-да. Тут, конечно, испуг и опасение, что ее исключат из гимназии, но... все-таки не похвально, нет!