Очень сильный пол (сборник) - Александр Кабаков

– Пушка твоя, записанная?

– Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.

– Не хватятся?

– До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к концу я или на месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь…

Докладывая, Колька расстегивал шинель, засовывал казенный наган в наружный карман, поправлял его, чтобы не слишком оттопыривался… Потом минут сорок молчали, Мишка будто задремал, Колька поерзывал, вполсилы вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь минут первого Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:

– Скоро поедут.

Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:

– Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что ли… это самое… с бабами барахтаются? А?

– Значит, знаю. – Мишка уже глаз не отрывал от проклятого перекрестка. – У меня дружок вон там живет. – Он кивнул в сторону дома через улицу. – Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил… Ты лучше смотри внимательнее да приготовь все.

Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы – зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил – сам днем прятал – палку регулировочную, выстроганную утром собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль – телескоп.

Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась, застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, «паккард». Колька уже прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась – и вдруг, в тот же момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла, резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то невнятно вякнул и захрипел:

– Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай…

– Тихо, Коля, тихонько, – Мишка уже завелся, проклятая немецкая техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в «паккарде», рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским посольством, надолго прижали сирену – для веселья, машин-то уже почти не было.

– Тихо, Коленька, спокойно, – приговаривал Кристапович, задним ходом на полном почти газу заворачивая на Бронную, выносясь уже через какие-то арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения, перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая на начинающих подмерзать лужах. – Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля, пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем… сопливых-сопливых…

Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно повторяя одни и те же слова, задавленно рычал «опель», мотало побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке…

– Вот она, – вдруг сказал Кристапович, голос его звучал диковато. – Ну, понял, куда едут? Я тебе говорил? Здесь поигрались, теперь на даче поиграются, потом шубу каракулевую – и снова в машину, а на шоссе остановятся, в височек слегка, да и в Сетунь, шубку в багажник, на возврат, инвентарь, а по утряночке докладываться, к разводу… Да мы быстрее ездим, Коля. Спокойно, лейтенант, спокойненько, подыши перед ракетой поглубже…

Мишка опять шептал, как бредил. Колька уже вовсе по-мертвому молчал, челюсти свело. Вдруг запел: «Я тосскую по соседству…» – одолевала эта песенка многих в тот сезон. Мишка дернулся, ничего не сказал – перед большой стрельбой с людьми и не то бывает… Где-то за Рабочим Поселком Колька спросил:

– Миш… а шинель моя на ментовскую-то похожа? Вдруг разглядят?

– Не разглядят. – Мишка теперь ехал ровно, семьдесят, не больше, та машина то показывалась, то скрывалась за поворотом метрах в трехстах впереди, но слышно ее было все время – плоховато в гараже особого назначения регулировали моторы, у Мишки получалось лучше. – А разглядят – стрельнут пару раз, вот и все твои неприятности кончатся. Чего тут бояться? Так что разговорчики паникерские отставить, а готовься, лейтенант Самохвалов, минут через восемь-десять идти за бруствер, понял?

– Есть, – сказал Колька, и каким-то десятым фоном всех одновременно несущихся сейчас в голове мыслей Мишка отметил: обращение сработало, Колька ответил не в шутку, а всерьез, по-уставному, он, Колька, сейчас уже где-нибудь там, в Синявинском сыром ольшанике…

В первый просвет между густо стоящими по сторонам шоссе елями бросил машину Мишка и понесся по замерзшей грязи – какому-то смутному воспоминанию о давней, осадного времени проселочной дороге.

– Пост метров через пятьсот, мы его обойдем – и действуем, трасса непростая… – Пока он выговорил это, машина уже снова, будто и без Мишкиного участия, вылетела на шоссе, тут же Кристапович плавно и без суеты затормозил, развернулся поперек – как на занятиях по водительской подготовке в доброй памяти армейской разведшколе. Колька немедленно вылез на дорогу и не торопясь пошел назад, к городу. Охнул про себя Мишка: откуда что взялось у друга – развалистая и неспешная походка загородного, на спецтрассе полсуток промерзающего, привыкшего к особым полномочиям, наглого, но усталого мента, привычка помахивать мерно, под шаг, регулировочной палкой…

«Паккард» вышел из-за поворота секунд через восемь. Провизжали тормоза, юзом протащило машину чуть ли не до самого Кольки, каменно вставшего с воздетым жезлом. Мишка уже присел за открытой своей левой дверцей, револьвер коротышкой-стволом кверху в расслабленной руке. Приоткрылась дверца как бы осевшей от торможения машины, веселый голос протянул:

– Кто, а? С какой целью, а? Специальная машина, уйди, командир…

– Лейтенант дорожной спецмилиции Самохвалов. – Колька с фамилией не мудрил, отрезая себе все возможности, кроме одной. Рубил, как надо, без особого шика, без мандража, по-уставному невыразительно. – Почему на спецшоссе с фарами, товарищ шофер? Наш пост ослепили. Подфарники есть? Вы там в своем ГОНе, понимаешь…

Расчет был именно на это – оскорбить нелепо-придирчивым тоном, отсутствием страха и почтения, заставить закипеть. Об опасности нарушения инструкции – не выходить из машины – со зла забудут. Кристапович был уверен, что всерьез ни о какой возможности сопротивления им с чьей-либо стороны тупая эта опричнина и не думает, про себя-то они точно знают цену байкам о шпионах и диверсантах на коровьих копытах…

Все сработало. Дверца распахнулась настежь, высокий в шляпе – наверное, тот рыжий – рванулся к Кольке:

– А, мама твоя… – И тут же дернулась Колькина рука, мелькнула полосатая палка, покатилась шляпа, в то же мгновение Мишка уже был возле «паккарда», зафиксировал взглядом одного – действительно, на Зельдина похож – пуля, второго – лица не видно, успел наклониться, рвет из-под реглана пистолет – пуля… Мимо! Что это?! Человек в реглане закидывается, уплывает куда-то назад и вбок, надо снова ловить его висок стволом, а он опять дергается и вдруг валится вперед, хотя точно – Михаил не попал в него ни разу… Из-за спинки сиденья смотрят на Кристаповича темные, очень темные, без выражения, глаза на очень белом и очень красивом женском лице, и Файка говорит:

– На всякий случай… может, еще жив… пристрели его, парень, пристрели, пристрели…

И тут до Мишки доходит – этот, в реглане, лежит лицом на руле, прижатая к баранке, задралась с затылка кепка-букле, а под выстриженным затылком старательного костолома торчат в шейной ложбинке маникюрные ножницы, загнанные до самых колец.

– Пристрели, – бормочет Файка, выбираясь из машины, шатаясь, идет к «опелю», – пристрели его, парень, он еще, может, живой…

Кристапович полминуты смотрит ей вслед. Стрелять не надо: из-под кепки течет темная кровь, заливая реглан, и из-под ножниц выбивается уже сильно пульсирующая струя и на глазах перестает пульсировать и брызгать… Колька придавил рыжего к земле, палкой своей с маху перешиб горло – все. Палку сломал, бросил внутрь «паккарда», деловито осмотрел мертвецов, тому, которого первой пулей вывел из дела Михаил, ловко и спокойно сунул финкой за ухо – вроде был жив. Финку обтер об его же пальто…

Все.

– Быстро, быстро, – Мишка говорил, уже садясь за руль, – Колька, поведешь «опель», держись плотно, езжай внимательно, за Файкой смотри – у нее сейчас истерика будет, поехали…

В машине было невпроворот от трех тел, косо перекрывших все пространство сзади. Мишка сел, стараясь ни к чему не прикоснуться ничем, кроме кожаного пальто – с него отмоется…

Восемьдесят метров по шоссе вперед, от города, поворот направо… Кристапович глянул на часы – с той секунды, когда Колька поднял свое раскрашенное полено перед машиной, прошло четыре с половиной минуты, от силы пять. Даже если от поста были слышны легкие хлопки выстрелов «бульдога», они только сейчас подъезжают к месту происшествия, но и на нем ничего не найдут – при зеленоватом свете неба осмотрели с Колькой асфальт быстро, но внимательно, пятен крови не было, следы шин на ходу затерли подошвами… Узкая дорожка между деревьями, с давних времен памятная Мишке, привела, как и следовало, в тупик, перекрытый стальной трубой. Ее объехать справа, есть метра три между старой березой и юным, еще гибким дубочком, дальше – лишь бы не скребанул «опель» идущий след в след Колька, еще пригодится машина… О том, что делается сзади, где что-то тяжело перекатывалось и падало, Мишка старался не думать – за семь лет уже отвык от такого.