Кони - Сергей Александрович Высоцкий

— Читали вы в «Новом времени» корреспонденцию из Парижа? Как вам нравятся парижские апаши? Револьвер на своем разбойничьем арго они называют «анатолием». — Он заливисто, совсем по-детски расхохотался. — Можете себе представить мои визитные карточки — «Револьвер Федорович Кони».

— Могу, — улыбнулась Любовь Григорьевна. — Вы мне всегда казались человеком опасным…

Кони протестующе поднял руки.

— Да, да, опасным… И для меня тоже. — Глаза ее лукаво блеснули. — Но, главное, для людей неправедных. — Кони хотел что-то возразить, но Гогель остановила его: — Подождите! Глядя на вас, слушая вас, я часто думала: какой Анатолий Федорович весь нацеленный…

— Заряженный?

— Нацеленный, — сердито сказала она. — И не перебивайте, не то в обед будете лишены мороженого. О чем бы вы ни говорили, вы всегда нацелены в одну точку…

— О чем бы я ни говорил, я всегда думаю о вас, Дарлинг, — сказал он тихо. — И я так радуюсь, когда могу быть с вами вдвоем.

— Револьвер Федорович, про вас ходят слухи, что вы «дамский угодник», а вы, оказывается, не умеете себя вести в присутствии дам. Не даете слова сказать…

— Возможность видеть вас, говорить с вами становится все более редкой. Я могу с полным правом сказать вам: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост!..»

— Скажите лучше, когда вы видели в последний раз мадемуазель Давыдову?

— Давыдову? — переспросил он рассеянно. — У музыкальной Мессалины я был третьего дня. Увы! Этот золотой самородок под влиянием Михайловского и моего милого Жени Утина перечеканен в золотую монету. Боюсь, не разменялась бы на серебро и кредитные билеты.

— А вы бываете злым.

— Бываю, — согласился Копи. — И злым, и ворчливым. И даже завистливым.

— Давыдова, конечно, обворожительна?

— Александра Аркадьевна смотрела ласково своими чудесными круглыми глазами и упрекала меня за то, что никак не может меня приручить…

— И вы таяли…

— И я смотрел в эти глаза, и мне хотелось сказать: «…не тебя так пылко я люблю…» Помните у Лермонтова?

— Анатолий Федорович, иногда мне кажется, что такие слова… — Она запнулась на секунду, и легкая краска залила ее щеки. — Вы неискренни со мной, вы говорите о таком большом чувстве так легко…

— О своих чувствах я молчу, Дарлинг, — ответил он серьезно.

Некоторое время они шли молча. Туман над рекой густел и, казалось, плыл по течению. У противоположного берега мальчишки шумно ныряли за раками, издавая победные крики, когда попадались особенно крупные.

— Вы верите в общение с душами умерших? — вдруг спросила Гогель.

— Как же я могу не верить? — с иронией сказал Анатолий Федорович. — Теперь это так модно. Во всех гостиных — спириты и медиумы. Столы двигаются… Говорят, что даже доктор Вагнер их поддерживает. И сам Бутлеров.

— Не ерничайте, Калина Митрич![30] Отвечайте серьезно.

— Ну если серьезно… У Давыдовых на сеансах был американец Бредиф…

— Опять Давыдовы!

— Столько было охов и ахов, — не обращая внимания на укол, продолжал Кони.

— А вы сами бывали на сеансах?

— Довелось.

Анатолий Федорович рассказал, как недавно у своих друзей Якимовых присутствовал на сеансе, где собирался проявить удивительные свойства медиума сын известного банкира Полякова, студент с изнеженным и наглым лицом.

— И вы тоже участвовали? — Любовь Григорьевна взяла Кони за руку и прямо впилась в него глазами.

— Ну а как же? Отступать было некуда. — Анатолий Федорович прикоснулся губами к ее руке.

— В кружок тогда собирались человек двенадцать, среди них четыре дамы. Был и Николай Степанович Таганцев. Потушили огонь, сцепили руки… Поляков стал вздыхать и дрожать, впал в транс, и пошли перестуки! Круглый стол заколебался; полетел на пол колокольчик… А дамы, к ужасу своему, стали чувствовать, что к ним прикасаются пальцы чьей-то холодной руки…

— Ужасно, ужасно!.. — шептала Любовь Григорьевна. — Что же дальше?

— Поляков спал. Лишь постанывал слегка. А рука духа осмелела, стала подбираться к дамским коленкам… — Кони перешел на зловещий шепот: — И еще залезать под юбки… И вдруг все прекратилось. Таганцев, торжествуя, заявил, что поймал предприимчивую руку! Это была нога Полякова!

— Несносный выдумщик!

— Клянусь вам! — запротестовал Анатолий Федорович. — Можете спросить у Таганцева. Он подтвердит.

Любовь Григорьевна долго смеялась. А потом сказала:

— Я устрою сеанс у себя дома и приглашу вас.

— Спаси бог вас от этого, Дарлинг. Уж лучше сидите в своем кабинете и говорите мне ядовитые намеки и попреки, я, так и быть, переживу их покорно и не «огрызаясь», но видеть вас одураченной каким-нибудь мошенником вроде Полякова… Это зрелище не для меня.

Осенью и зимой, когда кончался дачный сезон, Кони приходил к Гогель каждый четверг. Это был их день. Почти всегда они сидели в ее кабинете, обсуждали последние литературные и музыкальные новости. Иногда приходили к Любови Григорьевне после совместного похода на очередную выставку в Академию художеств. С Гогель было интересно. Широкое образование, независимый, подчас оригинальный взгляд на искусство и политику привлекали Анатолия Федоровича, «…вы женщина — человек — и вы поймете меня», — написал он как-то в письме к Гогель. И для выразительности подчеркнул слова «женщина-человек» жирной чертой.

Он делился с Гогель радостями и огорчениями. С нею с первой. Даже матери писал позже, да и то старался не посвящать ее в дела невеселые. Берег свою старушку. А у Любови Григорьевны искал поддержки, знал, что она поймет и разделит его тревоги.

«ТЯЖКИЙ ОПЫТ ЖИЗНИ»

Январским вечером 1885 года Кони послал к Л. Г. Гогель нарочного с письмом:

«Мне хочется, дорогая Любовь Григорьевна, Вам первой сообщить о том, что я получил сейчас письмо министра юстиции с извещением о назначении моем Обер-прокурором Уголовного Кассационного д-та Сената. Мне хочется думать, что по доброте Вашего сердца, Вы порадуетесь тому, что после десяти лет нравственных страданий и относительного умственного бездействия, я снова получаю возможность работать с сознательною пользою и прилагать к делу, по мере сил, мои способности, которые