Вероятно, дьявол - Софья Асташова

Меня отпустили на все четыре стороны. Стоял поразительно ясный январский день. Я пристально вглядывалась в незнакомую улицу. В небе, будто посмеиваясь, до рези в глазах, сияло беспощадное солнце. Вокруг простиралась искрящаяся снежная белизна. Деревья утопали в снегу. Головная боль расцвела с новой силой. Вдобавок, кажется, я сильно ушибла ногу, хотя не помнила как. Я не знала, сколько сейчас времени, и не хотела знать. Для меня больше нет времени, только скрип снега под ногами, казавшийся невыносимо громким.

Побродя по территории больницы между одинаковыми зданиями, я нашла корпус, где забрала пакет с личными вещами, среди которых оказались телефон, ключи, паспорт и какая-то мелочь. Но у меня не было куртки, а на улице стояла замечательная зима. Куртка осталась в гардеробе выставочного центра. Мне стало так смешно от нелепости своего положения, что я вслух рассмеялась. Горло снова пронзило болью. Что за трагический изъян сопровождает мою несчастную душу?! Ладно, смеяться тут не над чем. Я вспомнила, что в кармане куртки лежал мой студенческий билет – он мог попасть не в те руки, но я ни за что туда не вернусь. Пришлось попрощаться и с ним, и с курткой. Немного подзарядив в коридоре телефон, я вызвала такси в Подколокло.

Вернувшись домой, я закрыла дверь и замерла на пороге, прислонившись к двери спиной и прислушиваясь к звукам из соседних комнат. Надеялась, что там никого нет – видеть и ощущать сейчас чьё-то присутствие даже через стену было болезненно.

Комната казалась чужой и холодной. На столе со вчерашнего дня разбросана косметика, а на кровати лежит сваленная куча одежды. Сил убрать её в шкаф не было – я просто комком сбросила всё на пол и рухнула на кровать, не сняв обувь. В окно сквозь шторы проникали косые лучи зимнего солнца. Туман в сознании постепенно рассеивался. Я лежала и снова и снова прокручивала в голове события прошлого вечера, пытаясь вспомнить подробности своего позора, но память подбрасывала мне лишь отрывки.

И вдруг я вспомнила… или показалось? Нет. Вот оно, снова: я, ужасно пьяная, стою в очереди в туалет, напротив которого стоят высокие барные столики. Пока жду, отпиваю вино из чужого бокала. Я захожу в туалет и долго сижу там, смотрюсь в зеркало и усилием воли пытаюсь протрезветь. И ещё кое-что: я выхожу из туалета, но ничего, кроме тёмных пятен, не вижу. Наверное, в этот момент я и отключилась, потому что следующее, что я помню, было уже в больнице.

«Мало веселья, одна скука вокруг, вот и ты обычной занудой оказалась, нету праздника», – говорил Профессор. Вот на какое веселье я оказалась способна – с погоней на «Скорой», реанимацией и возвращением с того света.

Он бросил меня умирать. Я ощутила болезненный укол в сердце. Я мечтала уснуть и проспать целую вечность, но сна не было ни в одном глазу. Голова раскалывалась нарастающей пульсирующей болью. Сердце стучало. Я думала, что, не умерев в реанимации, могу умереть здесь, прямо сейчас. Произошедшее было настолько ужасно, что казалось не вполне реальным, будто я проснусь и всё окажется страшным сном. Но я не могла спать. Ветер шевелил шторы. Я разглядывала сеть трещин на потолке и даже усилием воли не могла заставить себя закрыть глаза – кажется, я даже не моргала. Он в жизни мне этого не простит.

День мягко клонился к вечеру. Как хорошо, что зимой рано темнеет. Забившись в проём между стеной и кроватью, я пролежала так весь день и собиралась продолжить прятаться от этого мира. Мысль о том, что остаток жизни мне придётся провести в одиночестве в этой комнате, как на необитаемом острове, успокаивала. Если мы не вдвоём, то меня не существует. Пусть так и будет.

Ужас был похож на металлическую спицу, пронзающую мозг. Я встала и подошла к зеркалу. Я знала, что мне будет неприятно видеть себя, но пришлось включить свет. Я вздрогнула. Собственное отражение меня испугало. Свалявшиеся всклокоченные волосы стояли дыбом. Лицо отекло и посерело. Глаза неестественно выпучены. Тушь осыпалась и лежала стружкой на веках, как чёрный снег. Я беру телефон и делаю несколько фотографий.

Чувствуя себя отбивной, пропущенной через мясорубку и слепленной в котлету, я разделась, чтобы обследовать тело. На ногах расцвели жирные синяки – следы падений. Видимо, я опять принялась за старое, только ловить меня было некому. На плече красная ссадина, будто я проехалась по асфальту. Волной подступило чувство деперсонализации, будто я смотрю на себя со стороны, а в зеркале отражена на самом деле не я, а кто-то другой.

Я титаническим усилием воли заставила себя почистить зубы и умыться. Снова посмотрела в зеркало. В глазах что-то мелькнуло – это были мысли, которые нельзя думать. Они кружили надо мной, как хищные птицы, норовя клюнуть куда побольнее. «Проваливай в свой Новосибирск, сиди там тихо и никогда, никогда не высовывайся», – говорил он после того, как я в первый раз при нём напилась. Зря я его не послушала. Из реанимации в Новосибирск мне прямая дорога.

Сгустился сумрак. Тело болело, и хотелось снова лечь. Вместо этого я проглотила сразу две таблетки цитрамона. Налила из фильтра воды, простоявшей там два дня, и выпила. Налила ещё – я наполняла себя жидкостью, как пузырь – не могла остановиться, вода стекала с подбородка на грудь. В горле стоял жёсткий ком, сглатывая, на глаза наворачивались слёзы. Я не могла их остановить. Согнувшись так, чтобы слёзы крупными каплями падали на ковёр, я оплакивала наши отношения – я так надеялась, что на этот раз всё сделаю правильно. Казалось, что стоит мне только быть преданной и терпеливой – это всё, к чему я стремилась, – и всё будет хорошо. В тот период своей жизни, что я считала юношеством, то есть до того, как Профессор закинул своё лассо и затянул его на моей шее, у меня были принципы, которые он называл «ханжеством». Ревность – ханжество. Любовь – ханжество. Заниматься любовью в темноте под одеялом – ханжество. Я была ханжой.

Новые принципы звучали его голосом: «Только хорошо сделанная работа и хороший секс приносят подлинное удовлетворение, ну, может, ещё наркотики, а иногда лучше всё вместе. Если ты правильно поймёшь меня, то сама будешь к этому стремиться. Всё остальное – бред отношений и пошлость обыденности, тошнота».

Заставить себя выйти из комнаты было так же тяжело, как снова учиться ходить, но когда-нибудь это придётся сделать. Я не могла больше терпеть