Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию - Дональд Калшед

Я полагаю, что у нас есть врожденная потребность в отношениях с областью святости внутри нас, что в этом стремлении к сакральному каждый из нас совершает собственное паломничество – от низости, эгоистичности, нечестности и жестокости параноидно-шизоидной позиции через печаль, милосердие, жалость, скорбь и раскаяние депрессивной позиции – и вместе с этим переживает временный отказ от Эго. Возможно, что таким образом мы достигаем трансцендентной позиции мистического соединения с O.

(Grotstein, 2000: 276)

Размышления Гротштейна в его глубокой книге отталкивались от гневного и отчаянного крика пациента, который переживал свою богооставленность. В ходе своей аналитической работы с этим и другими подобными ему пациентами Гротштейну пришлось переосмыслить роль конвенционально «духовных» идей и устремлений, часто появлявшихся в ходе психоаналитического путешествия. Он ставит вопросы:

Не являются ли протесты травмированных, переживших насилие или сексуальное домогательство детей и их взрослых и выживших «товарищей по несчастью» жалобными призывами восстановить их утраченную невинность? Разве не является механизм идеализации способом найти объект, достойный почитания? Разве эго-идеал не напоминает смутно о нашем мнимо возвеличенном я?.. Разве мы не нуждаемся в объекте поклонения, в том, чтобы персонифицировать и мистифицировать его, чтобы опосредовать бесконечность и хаос нашей бессознательной психической жизни, так же как и внешней реальности, и чтобы представлять когерентность, баланс, гармонию и покой в форме всеобщего космогонического толкования?

(Grotstein, 2000: 270)

Глава 7. Утрата невинности и ее восстановление

Размышления о «Маленьком принце» Сент-Экзюпери

Невинность – ключевой элемент духовной природы человека.

Grotstein, 1984: 213

По-настоящему страдает невинный, а не виновный.

Luke, 1995: 60

Психоаналитические представления о невинности

Предметом этой главы является неуловимая суть и квинтэссенция нашего ощущения себя живыми – то, что мы называем «невинностью» и ассоциируем с бесхитростной простотой и широко раскрытыми, доверчивыми глазами маленьких детей, или в равной степени с неотразимой красотой и присутствием в нашей жизни животных, особенно значимых для нас – тех, кого мы называем питомцами. В любом случае невинность ребенка или животного подразумевает девственное состояние, ассоциируемое с чем-то чистым и изначальным, не запятнанным ничем «взрослым», то есть цивилизованным миром взрослого опыта, с чем-то близким душе и духовному наследию человека, как говорит об этом Джеймс Гротштейн в эпиграфе к этой главе.

Психоанализ не симпатизировал идее врожденной невинности личности, будь то до или после травмы. Фрейд видел ребенка «полиморфно перверсным», или клубком влечений, которые стремятся высвободиться и разрядиться. То же самое можно сказать о Мелани Кляйн (Klein, 1940) и ее последователях, которые придерживались теории, что ребенок приходит в жизнь с бессознательными фантазиями о разрушении, возникающими на основе влечения к смерти. Они проецируются на мать, а затем ребенок начинает бояться их возвращения в виде преследования и нападения на него. По Кляйн, мы начинаем нашу жизнь не в невинном состоянии, а с чувством вины – со своего рода психоаналитическим «первородным грехом» – и трудимся над возможностью стать «хорошими» и благодарными через внутреннюю эволюцию от параноидно-шизоидного преследования к депрессивной позиции.

Однако до и после Кляйн многие другие аналитики не разделяли эту точку зрения. Недавние исследования в рамках теории привязанности, наблюдений за младенцами, теории отношений, психологии самости, начало развития которой было положено в Америке Хайнцем Кохутом (Kohut, 1971, 1977), скорее, подтверждают идею первичной невинности, присущей раннему детскому возрасту. Такие представители британской школы объектных отношений, как Винникотт, Гантрип и Фейрберн, в исходной посылке своих рассуждений утверждают, что невинность заложена в природе ребенка и воздействие со стороны неблагоприятного окружения может привести к ее нарушению или повреждению. Из подхода, которого придерживаются эти теоретики, следует, что невинный младенец является заложником матери, которая может быть или не быть «достаточно хорошей». Идея неиспорченного первозданного начала до того, как младенец попадает в «лес опыта», находится в согласии с представлениями Винникотта о «бытии младенца» (Winnicott, 1963б) и его понятием «истинного я» (Winnicott, 1960).

Наконец, как уже отмечалось в предыдущей главе, Джеймс Гротштейн сочувственно – даже красноречиво – обосновывает идею первичной детской невинности, с которой связана метафора «захваченного в заложники я». Он говорит: «Невинность означает, что чувство собственного бытия ребенка получило благословение и защиту от его объектов, и это предвещает внутреннюю уверенность в дальнейшем в его жизни и странствиях. Это предполагает простодушное ожидание нового опыта» (Grotstein, 2000: 260). Утрата невинности происходит из-за того, что происходит:

Крах его веры, доверия его объектам, когда разочарование в них, жестокое обращение и пренебрежение с их стороны переполняет меру или случайные травмирующие обстоятельства заставляют ребенка поверить, что мир опасен. Эти дети становятся «сиротами Реального».

(Grotstein, 2000: 261)

Тема невинности в западной литературе

Во всей западной литературе взаимоотношения между детской невинностью и сущностной духовной природой человека, вероятно, лучше всего отражены в восторженных стихах двух английских поэтов-визионеров – Уильяма Блейка (1757–1827) и Уильяма Вордсворта (1770–1850). Они оба считали наши ранние годы удивительными и близкими к божественной мистерии.

В 1789 году Блейк опубликовал свои иллюстрированные «Песни невинности», в которых создал светлый образ детства – той нашей жизни, когда мы живем текущим моментом (здесь и сейчас) в радости и невинности, в естественной родственной близости миру вокруг нас. Книга начинается известными строками:

Веселя лесную тишь,Я на дудочке играл;В светлом облаке малышУлыбнулся и сказал:– Про Барашка мне сыграй!Я сыграл ему, шутя.– Повтори! – я повторил.Горько плакало дитя[50].

(Blake, 1971: 34)

В том же томе, в стихотворении «Найденный малыш» показаны нежные отношения между невинным уязвимым ребенком и Богом, оберегающим его по-отцовски:

Малыш за болотным брел огонькомИ в топь зашел, наконец,Он звал, кричал, и пред ним предсталГосподь как родимый отец.

Целуя, он за руку вел малышаТуда, где бедная мать,Грустна и бледна, бродила одна,Надеясь сынка отыскать[51].

(Blake, 1971: 50)

Так же как и Блейк, Уильям Вордсворт полагал, что в течение невинных детских лет мы близки к божественному, но мы неизбежно теряем эту близость. Классическое изображение этой идеи можно найти в его великом произведении «Ода: отголоски бессмертия в воспоминаниях раннего детства»:

Рожденье наше – только лишь забвенье;Душа, что нам дана на срок земной,До своего на свете пробужденьяЖивет в обители иной;Но не в кромешной темноте,Не в первозданной наготе,А в ореоле славы мы идемИз мест святых, где был наш дом!Дитя озарено сияньем Божьим…[52]

(Wordsworth, 2004a: 159, V)

Далее Вордсворт показывает, что мы не можем избежать утраты этой изначальной близости божественному, и то, каким замкнутым становится мир взрослых:

На Мальчике растущем тень тюрьмыСгущается с теченьем лет,Но он умеет видеть среди тьмыСвет радости, небесный свет…

(Wordsworth, 2004a: 159, V)

Однако для взрослых этот свет «погас», и «мир в потемки будней погружен» (Wordsworth, 2004a: 159, V).

Таким образом, «Душа», которая с нашим появлением на свет восходит для нас как «Звезда жизни», теряется в тумане памяти, однако не бесследно: о ней нам напоминает чувство тоски. В представлении Вордсворта, за нами всегда «следуют… те первые поражения, те смутные воспоминания» (Wordsworth, 2004a: 162, IX) о «вечном разуме» (Wordsworth, 2004a: 161, VII). Бессмертие «думает о нас» как «Хозяин о своем Рабе» (Wordsworth, 2004a: 161, VII), пока мы не вернемся, пройдя через горе, к невинности на более высоком уровне понимания:

Пусть то, что встарь сияло и слепило,В моих зрачках померкло и остыло,И тот лазурно-изумрудный райУж не воротишь никакою силой, —Прочь, дух унылый!Мы силу обретемВ том, что осталось, в том прямомБогатстве, что вовек не истощится,В том утешенье, что таитсяВ страдании самом,В той вере, что и смерти не боится.

(Wordsworth, 2004a: 163, X)

Так что