Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

По мнению Д. С. Лихачева, третья редакция ПВЛ была соединена с новгородской летописью не в 1167 г., а в годы княжения в Новгороде внука Владимира Мономаха Всеволода Мстиславича (1118–1136). Но в результате политического переворота 1136 г., когда Новгород был провозглашен боярской республикой, «Мономашья» летопись была заменена «антикняжеским» Начальным сводом 1095 г., соответствовавшим политическим настроениям новгородцев. В начале XIII в. был составлен новый свод архиепископской летописи, привлекший известия киевского летописания[846]. М. Х. Алешковский считал, что первый новгородский свод, отразившийся в НПЛ младшего извода, был создан в Новгороде в 1116–1117 г. (свод Мстислава) на основе текста Нестора 1115 года. В ходе работы над сводом 1225–1228 гг. была привлечена редакция ПВЛ 1119 г., сохранившаяся в Лаврентьевской летописи[847]. Б. М. Клосс утверждает, что Начальный свод был привлечен в Новгороде «лишь в XIII в.»[848]. Т. В. Гимон и А. А. Гиппиус, совмещая позиции прежде всего Шахматова и Лихачева, полагают, что оба извода НПЛ самостоятельно восходят к новгородской летописи, возникшей около 1116–1117 гг. при Мстиславе Владимировиче. Она вобрала в себя материалы Новгородского свода середины XI в. и ПВЛ, по их уточнению, в виде списка Начального свода конца XI в., продолженного записями до 1115 года. Княжеская летопись в 1132 г. стала владычной и велась из года в год при Новгородском Софийском соборе на протяжении ХІІ-ХІV веков[849].

Как уже говорилось, А. Г. Кузьмин доказал, что Начального свода 1095 г. не существовало. Он также обосновал, что нельзя считать начальную часть НПЛ (до 945 г.) первичной по сравнению с ПВЛ. При этом подчеркнув, что НПЛ содержит иную версию начала Руси, нежели та, что читается в Начальной летописи. И совершенно иной характер, по его заключению, имеют известия летописи в части с 945 г., которая, наоборот, явно первична по отношению к ПВЛ и отражает тот же киевский источник, что вошел в Лаврентьевскую летопись, и доходивший до 1115 г. и привлеченный в Новгороде при Всеволоде Мстиславиче. Общий вывод Кузьмина состоит в том, что «с начала XII до середины XIII века в Новгороде неоднократно составлялись своды. Но настоящий вид летописи придан в наибольшей степени, видимо, одним этапом начала XII века, когда был привлечен киевский источник до 1115 года, и переработкой начальной части летописи, вероятно, во второй четверти XIII века, когда был привлечен южнорусский свод, самостоятельно восходящий к ранним русским историческим сочинениям, и использованы хронографические материалы»[850].

Дополнительные сведения о варягах ІХ-ХІ вв. содержатся в софийско-новгородских сводах XV–XVІ вв., представленных Софийской первой и второй, Новгородской четвертой и пятой. Древнейшие списки Софийской первой летописи относятся к XV в., а общий текст софийско-новгородских сводов доходит до 1418 г., т. е. их основа древнее младшего извода НПЛ, но моложе старшего. Эту летописную традицию А. А. Шахматов первоначально связывал со сводом 1448 года. Позднее, отказавшись от мысли о существовании подобного свода, он выделял софийско-новгородский свод 30-х гг. XV в., соединивший «Софийский временник» 1432 г. и «Полихрон Фотия» 1423 г., и частично, Ростовский владычный свод (возражая Шахматову, М. Д. Приселков относил тот же «Полихрон» к 1418 г.). Свод 30-х гг. XV в. дошел в Софийской первой и Новгородской четвертой летописях. Софийская вторая летопись отразила свод 1518 г., опиравшийся на некий летописный свод 80-х гг. XV в., составленный в неофициальных церковных кругах. Новгородскую пятую летопись, доведенную до 1446 г., Шахматов охарактеризовал как соединение Новгородской четвертой с НПЛ, а в качестве ее третьего источника называл все тот же софийско-новгородский свод 30-х гг. XV века[851].

В софийско-новгородских сводах помещен ряд оригинальных известий, в основном касающихся эпохи Ярослава Мудрого, которые либо отсутствуют, либо даны в сокращении в ПВЛ и НПЛ. По мнению А. Г. Кузьмина, в этих памятниках в части с 1016 по 1060-е гг. выделяются новгородские записи, которые при соответствующих параллельных чтениях ПВЛ и НПЛ являются определенно первичными по сравнению с ними. Анализируя взаимоотношения новгородско-софийских сводов и ПВЛ, он пришел к выводу, что первый новгородский источник, доведенный до середины XI в., был очень скоро (в 50-60-е гг.) привлечен в Киеве, когда там создавалась основная редакция Начальной летописи. Исследователь не сомневается, что источник этот был использован лишь частично и небрежно, т. к. киевского летописца «интересовала не столько новгородская история, сколько вопрос о происхождении династии русских князей, и ее он постарался связать с Новгородом». Вместе с тем Кузьмин подчеркивает, что привлеченный памятник полнее сохранился не в ПВЛ, «а в софийско-новгородских сводах, которые ведут нас к новгородской летописи, составленной в последней трети XII века и использовавшей староростовское летописание». Завершая свои наблюдения над новгородским летописанием, историк отмечает неоднозначность новгородского летописания, естественно вытекавшую из долговременного существования различно ориентированных политических институтов: княжеской власти, представлявшей внешнюю для Новгорода силу, архиепископской кафедры (тоже не вполне новгородской) и собственно городской, связанной с институтом посадничества. При этом добавив, что различались по направленности и местные монастыри, в которых велась литературная работа и где, в условиях более благоприятных, чем для всей Руси, «могли держаться разные традиции в течение длительного времени»[852].

Сказание о призвании варягов в дореволюционной историографии

В отношении Сказания о призвании варягов были высказаны разные точки зрения, большей частью сводящиеся к двум вопросам: достоверно ли оно или нет, и в какой степени его текст испорчен позднейшими переписчиками. Но, вместе с тем, во многом оказалась обделенной в науке тема истории его изучения, что не только обедняет историографию по варяжской проблеме в целом, но и весьма негативно сказывается на ее разрешении. Видимо, первым, кто затронул эту тему, был Н. П. Загоскин. В 1899 г. он, проанализировав взгляд Д. И. Иловайского на Сказание, пришел к выводу, что отрицание исследователем этого памятника как источника стоит в прямой связи с его позицией, утверждавшей исконную самобытность руси на юге, в Приднепровье и в Азовско-Черноморском Поморье. Г. М. Барац в 1913 г., рассмотрев схему складывания варяжской легенды, предложенную А. А. Шахматовым в 1904 г., констатировал, что его «ученые доводы», опираясь на которые «он считал возможным восстановить первичный текст и объяснить истинный смысл трактуемого Сказания, в сущности составляют лишь ряд крайне сомнительных гипотез»[853]. Те поправки, что внес Шахматов в 1908 г. в эту схему своими «Разысканиями о древнейших русских летописных сводах», Барац почему-то не учел.

Е. А. Рыдзевская в 1930-х гг., взяв во внимание работы Шахматова с 1904 по 1916 г., конкретно показала, как, согласно его представлениям, шло постепенное складывание легенды. Выделяя мысль исследователя, что на ее создание повлияли новгородские порядки (традиция приглашать и изгонять князей), Рыдзевская подчеркнула, что так думал еще Иловайский. В целом, Рыдзевская приняла все доводы Шахматова и согласилась, что в памятнике соединяются предания исторического характера и тенденциозное сочинительство летописца. Мнение К. Ф. Тиандера, что в летописи зафиксированы варианты переселенческих скандинавских сказаний, она решительно отвергла[854]. В 1960-х гг. И. П. Шаскольский, отметив, что русские ученые XVІІІ-ХІХ вв. «были твердо убеждены в достоверности» Сказания о призвании варягов, говорил, что Шахматов доказал поздний и искусственный характер происхождения Сказания о призвании варягов, что подорвало «одну из основ норманской теории». В советское время, утверждал он далее, М. Д. Приселков, Д. С. Лихачев, Л. В. Черепнин, Б. А. Рыбаков, А. Н. Насонов, М. Н. Тихомиров (не раскрывая при этом их аргументации), «основываясь на марксистско-ленинской методологии», дали «еще более обоснованное и углубленное доказательство искусственности и недостоверности летописного сказания…». Опираясь на эту вводную, Шаскольский критикует взгляды А. Стендер-Петерсена на Сказание как скандинавский памятник, критикует его за доверие к нему и тем текстам летописи, которые, как полагал историк, явились «исходным пунктом для создания норманской теории». В 1978 г. он вкратце изложил теорию Шахматова о нескольких волнах переселения на Русь скандинавов[855].

В начале 1990-х гг. И. Я. Фроянов примерно в тех же словах, что и Шаскольский, сказав о Шахматове и его предшественниках, впервые в науке проанализировал состояние разработки варяжской легенды в советской историографии. Как крайность он квалифицировал позицию В. А. Пархоменко, призывавшего не придавать ей серьезного научного значения. В целом, в позиции исследователей по отношению к ней он увидел стремление «не замечать конкретных реалий в летописном рассказе о призвании варягов или же свести их к минимуму». В выводе Д. С. Лихачева, что легенда была создана киевскими летописцами с определенной политической целью, Фроянов увидел «хронологическое переключение», в результате чего ее историческое зерно «искалось не в событиях, каким она посвящена, а в политических коллизиях времен внуков Ярослава…». Указав, что археологи А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев к Сказанию о призвании варягов относятся с полным доверием, ученый отметил их «преувеличенное представление о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси». Обзор он завершил выводом, что в науке наличествуют три подхода к оценке известий варяжской легенды. Первый, что в основе своей они исторически достоверны. Второй, что они абсолютно легендарны, т. к. были сочинены «в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII в.». Третий, что в предании о Рюрике слышны «отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем, и что эти предания были использованы в идейно-политической борьбе рубежа ХІ-ХІІ веков. По мнению Фроянова, последняя точка зрения более конструктивна[856].