Иду на вы… - Ким Николаевич Балков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, что, раб, побегал, посвоевольничал? Не страшно ответ держать?
Он любил поговорить, сей муж, находя злые, все в душе остужающие слова, и заглядывал в глаза несчастному, а они в такие поры, еще не утратившие радостного возбуждения от нечаянно выпавшей воли, приглушив привычное свое безразличие, делались суетливы, страх, а вместе надежда, хотя бы и приглушившая прежнее очарование, жили в них.
— Ну, что, раб, ты готов пострадать? — спрашивал сей муж, чуть отступив от беглеца, недолго еще медлил, как если бы ждал ответа, хотя и понимал, что никакого ответа не дождется, но ему было приятно ощущать свою власть над несчастным, чувствуя, как раб весь напрягается, меняясь в лице.
— А ведь могло быть по-другому, если бы ты не проявил дикого своеволия.
Несчастный чаще всего не выдерживал пытки словом: ожидание боли едва ли не страшнее самой боли. Он начинал ругаться или еще как-то выказывать свой страх, и тогда на него набрасывались хозяйские служки и волокли сопротивляющегося, избиваемого к пыточному столбу, а сам хозяин в это время как бы даже с сожалением говорил:
— Ну, вот. Ну, вот. Ты сам виноват. Сам… А теперь уж не поменяешь ничего. Придется тебе, брат, пострадать.
Ох, как любил хозяин изгаляться над подвластными ему людьми. Радогость теперь думал, что тот иной раз сам подталкивал рабов к побегу, чтобы потом, изловив, поиздеваться над ними. Правду сказать, не однажды возникала у россса мысль оборвать свою жизнь, но терпел, как если бы Боги помогали ему в неволе, как если бы удерживали от последнего шага. И да будет свет, рождаемый ими и порой улавливаемый и простым смертным, вечен!
Богомил какое-то время шел следом за воинскими ратями, но мало-помалу начал отставать, и не потому, что усталость взяла-таки свое, а потому, что он часто останавливался, вдруг поразившись чему-либо. Он шел не один — рядом с ним были Радогость и молодой хазарин, отпущенные Великим князем, сказавшим: «Походите по городским улицам, посмотрите, что там творится? А я с дружинами пойду к Белой Башне на встречу с иудейским царем. Давно жажду ее!» Однажды Богомил с сотоварищами оказался близ дивно зеркального ручья, бойко бегущего по узкому, обсаженному деревянными строениями, руслу. Ручей был чист, камушки на дне светились. И то было несвычно со здешними местами, обильно усеянными мутными грязновато-серыми протоками. Отчего бы в ручье-то вода схожа цветом с небесной синью? Про то и спросил Богомил, склонившись над ручьем и чуть касаясь рукой быстроструйных вод, у молодого хазарина. И сказал тот голосом дрогнувше-мягким:
— Ручей от Божественного провидения черпает силы. Толкуют старики: в свое время в нем хоронили каганов из рода Ашина. Это еще до того, как в наши земли пришли иудеи. Тут много могил сокрытых от злого духа, никому не доступных. А коль скоро сыщется влекомый злым умыслом, то и утратит в сердце своем, сделается худ и слаб, и уж нигде не найдет покоя, не умея совладать со страхом, который поселится в глазах у него. И в руках тоже… потому и черны они сделаются, как если бы были обожжены за то, что с недобрыми намереньями пытались проникнуть в тайну ручья.
Чудно, однако ж… И Богомил ощутил нечто смутное и тревожащее, исходящее от ручья, сделавшегося последним пристанищем володетелей хазарских земель, и на сердце обозначился непокой, как если бы он уже проник в некую тайну, про которую ему не надо было знать. О, в земном, а пуще того в небесном мире существует множество тайн, сокрытых от человеческого глаза! Волхв давно знал, что проникновение в них не всегда во благо человеку. Но то и ладно, что в росских племенах, больших и малых, осознали свою соединенность с сущим и черпали из нее благость дарующее. Воистину мал человек и слаб, коль скоро он почему-либо утратил эту соединенность с сущим. В такие поры все становилось для него немило, и дивный лес, взросший близ родного селища, был не в радость, и доброе слово сородича, к нему обращенное, мнилось жестким и холодным, в обиду ему, хотя и малую, сказанным. Почему-то теперь Богомил подумал о воеводе Свенельде. Приходил в некий день и к нему воевода с осуждением молодого князя Руси. И хулил слово его, и деянья его, как если бы не догадывался об истинной их сути. Да нет, в том-то и дело, что догадывался, но не хотел согласиться с тем, что делал Святослав. И сказал тогда Богомил:
— Сущее окрест нас, но оно еще и в нас. И, коль скоро затмится в душе, то и уйдет оно из сердца, и сделается человек пуст и ненадобен даже себе. Берегись этого, воевода!
Свенельд, кажется, не понял его озабоченности. Или не захотел понять? Горд и в помыслах устремлен к чему-то сокрытому от сердечных подвижек росских дружин.
Недолго пребывал Богомил в раздумьях о Свенельде, но и этого было достаточно, чтобы на сердце замутило, защемило. Он едва одолел неладное в себе, как вспомнил, о чем сказывал Мирослав на прошлой седмице, и опять ему сделалось худо. А сказывал светлый князь дреговичей о молодшей дружине, в свое время ходившей под стягами Большого воеводы. Он не взял ее в отчие земли, оставил Хазарии, наказав верой и правдой служить иудейскому царю. И те исправно исполняли свою службу, водили гостевые караваны по жгуче горячим пескам и, оберегая их, нередко схлестывались с кочевыми племенами или с воинскими ратями, засланными из светоносного Багдада. Так и жили, оберегая интересы иудейского царя, довольствуясь малым, памятуя лишь о верности Большому воеводе и дожидаясь, когда скинет он с них опротивевшее ярмо чуждой их духу службы и призовет в отчие земли под свою руку. Не дождались. А тут слух пронесся, что Святослав, великий каган Руси, идет походом на Итиль, а Большим воеводой у него не Свенельд, но светлый князь дреговичей. То и смутило пребывающих на службе у врага Святослава. Не захотели и дальше держать сторону царя иудеев, но и забоялись
