Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе - Саймон Мюррей

Сегодня стреляли прилично, но раньше не раз показывали несравненно лучшие результаты. Теперь все зависит от того, как выступят завтра Вайс и Виндель в стрельбе из пистолета. Для нас со Шмидсдорфом напряженка кончилась, и я предложил смотаться в Алжир и отвести там душу.

Я переживаю последствия вчерашнего безрассудства. Одной из множества глупостей, которые мы совершили, было то, что мы отправились в город в форме. После объявления независимости никто в Алжире и его окрестностях легионеров в глаза не видел. Появиться в центре города в наших белых кепи было все равно что размахивать красной тряпкой перед быком.

Мы доехали до Алжира на попутном грузовике, и Шмидсдорф тут же схватил такси и умчался к своей подружке. Я торчал в одиночестве посреди толпы арабов как белая ворона. Ощущение, что тебя сверлят тысячи враждебных взглядов, было не очень приятным. Но раз уж я приперся сюда, оставалось только направиться прямиком в ближайший бар.

Бар был битком набит арабами, но, как ни странно, у стойки я заметил двух европейцев. Они пригласили меня в свою компанию, мы подняли тост за легион, и они объяснили, что их сюда привело. Один из них был бывшим майором французской армии и приехал в Алжир по делу, другой, поляк, имел какое-то отношение к дипломатической службе. Они познакомились пять лет тому назад, а сегодня случайно встретились в отеле и решили отметить это событие в одном из баров, известных им еще по прежним временам. Я прибыл как раз к началу их встречи. В их обществе я почувствовал себя гораздо уютнее и был благодарен им за приглашение.

Часа через четыре мы вывалились из бара. Поляк, который расплачивался с барменом, отстал от нас с майором на несколько ярдов, и ему преградили путь двое арабских головорезов в кожаных пиджаках, потребовавшие, чтобы он предъявил им свой паспорт. Поляк послал их подальше и потребовал в свою очередь, чтобы сначала они показали ему свои документы. Неожиданно улица наполнилась арабами, вылезшими, казалось, из всех щелей и темных углов. Я вернулся к поляку и высказал арабам неодобрение по поводу их поведения. Внезапно один из них подскочил ко мне и двинул кулаком в челюсть. Я сделал два шага назад и, когда он кинулся за мной, ударил его изо всей силы ногой в пах. Он сложился пополам с тихим вздохом. Я никогда раньше не применял такие удары и убедился, что они очень эффективны.

Однако торжествовал я недолго. Тут же в атаку бросились все остальные. Я наносил удары направо и налево, отпихивая арабов, которые набрасывались на меня со всех сторон, как крысы, но в конце концов рухнул под весом навалившейся на меня массы. Хорошо помню один момент: кто-то из арабов склонился надо мной и я умудрился заехать ему в глаз пяткой. Он взвыл от боли, а у меня под носом замелькал целый лес рук со сжатыми кулаками. Я отчаянно боролся и брыкался, стараясь подняться на ноги, но это было бесполезно, и я чувствовал, что слабею. Эти ребята были настроены очень серьезно, и я ожидал, что вот-вот кто-нибудь из них всадит мне нож меж ребер. Это ощущение не из приятных, особенно когда ты распростерт на земле и не можешь шевельнуться. Я думаю, спасло нас, как ни парадоксально, слишком большое численное превосходство арабов. Они мешали друг другу.

У меня уже совсем не осталось сил, и я решил, что все кончено, когда нападающие вдруг бросились врассыпную, а передо мной выросли двое арабских солдат с нацеленными на меня автоматами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего. Но в этот момент я с облегчением увидел, что к нам приближается поляк. В самом начале заварушки он кинулся прочь с криками: «Помогите!», «Убивают!», «Полиция!» — и, помню, я тогда подумал, что лучше бы он помог мне отбиваться от арабов. Майор между тем лежал недвижно на земле, у него была глубокая рана, тянувшаяся от глаза до угла рта. Мы подняли его и направились вслед за арабскими полицейскими в их участок. С нами остался один из арабов, который рассказывал полицейским о том, как мы напали на них. По прибытии в участок майора сразу отправили на «скорой помощи», а нас с поляком допрашивали три часа. После этого поляка отпустили, и тут я начал нервничать. Было ясно, что я для них главная добыча и добром это для меня не кончится. При мне не было ни увольнительной, ни каких-либо других документов, удостоверяющих мою личность. И никто не имел представления, где я нахожусь. Единственный, кто мог бы что-то для меня сделать, — это поляк, но, помня его бегство в начале драки, я не слишком на него надеялся.

Было четыре часа утра, я уже ощущал последствия избиения. Форма была изодрана. Положение было хуже некуда, и я всерьез начал опасаться за свое будущее. Арабы пытали меня своими дурацкими вопросами: что я делал в их городе? Почему у меня нет увольнительной? Почему у меня нет никакого удостоверения? Зачем я напал на невинного прохожего?

Но тут наконец появился поляк с четырьмя жандармами. От радости мне хотелось броситься ему на шею. Жандармы еще целый час договаривались с арабами о том, чтобы забрать меня к себе, после чего последовал допрос уже с их стороны. Я рассказал им, как все было, от начала до конца, объяснив, что полковник запретил выдавать нам увольнительные и поэтому я решил сбежать в город нелегально. Жандармы отнеслись к этому с пониманием, но сказали, что обязаны тем не менее составить рапорт, так как обстановка в Алжире очень неспокойная, а арабы так или иначе подадут рапорт сами. Похоже, я стал инициатором маленького международного скандала.

В конце концов нас отпустили. Мы направились в отель, где нашли майора, которого уже починили и склеили. На лице его красовались тридцать швов, и они навсегда останутся с ним как напоминание об этом вечере. Мы пребывали в радостном возбуждении в связи с тем, что все кончилось более или менее благополучно, и не могли не отпраздновать это шампанским. Они благодарили меня за поддержку и провозгласили тост в честь легиона, а я в свою очередь был благодарен поляку за то, что он привел жандармов. На этом мы распрощались, я взял такси и вернулся в лагерь. Было уже шесть часов, я был измотан до предела. Часовой на КПП при виде меня вытаращил глаза, и его можно было понять. Лицо мое опухло и стало примерно в три раза шире, чем обычно, губы были разбиты и раздулись, вокруг глаз расползались сине-зеленые круги. Хорошо, хоть зубы были целы. В казарме я увидел мирно спящего Шмидсдорфа. На лице его блуждала слабая довольная улыбка. Он, по-видимому, неплохо провел время в отличие от меня. Я рухнул на свою койку и уснул.

Жандармы явились к Лафону, когда он наблюдал на стрельбище за выступлением Вайса и Винделя. Я в это время еще спал и был внезапно разбужен ворвавшимся в казарму тайфуном. Лафон был в такой ярости, что я стал опасаться за свою жизнь. Он носился взад и вперед по комнате и исступленно орал на меня, брызгая слюной, заикаясь и заговариваясь. Я испугался, что его хватит кондрашка. Он вопил, что даже боится представить себе, как воспримет этот инцидент полковник, не говоря уже о генерале, и поклялся, что засадит меня на год за решетку. Арабы уже передали французам свой рапорт, в котором говорилось, что я напал на безоружного прохожего и выбил ему глаз. Лафон продолжал неистовствовать, а у меня не было сил возражать ему. В заключение он объявил, что с этого момента я могу считать себя арестованным, и вылетел из помещения.