Звезды смотрят вниз - Арчибальд Кронин

Доктор Скотт явился ровно в двенадцать и прошёл прямо наверх. Дверь спальни захлопнулась, в ней остались втроём доктор, Ада и кричавшая Дженни. Крики усилились, тяжело затопали сапоги Скотта, потом наступила тишина.

«Слава богу, хлороформ!» — подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, на стуле в кухне перед уже почти потухшим огнём. Он вместе с Дженни терпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла ему похожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегда производили на него глубокое впечатление, а муки Дженни были частью этого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал о ней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях, происходивших между ними. Забыл её мелочность, сварливость и суетное тщеславие. Мысли его перешли на ребёнка, и снова этот ребёнок представился ему символом, — символом новой жизни, рождающейся среди мёртвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах, ещё более странных, чем мертвецы в шахте, Скоро он будет во Франции, на этих полях смерти. Нэджент писал ему с фронта, он работал санитаром в лазарете, сопровождавшем Нортэмберлендский стрелковый батальон. Если записаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будет отправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будет близко от лазарета, где работал Нэджент.

Стон долетел сверху, потом пение — Дженни пела. Он ясно различал куплеты одной из её любимых сентиментальных песенок, но слова звучали до странности неприлично. Это — действие хлороформа, который заставляет людей петь так, как будто они пьяны. Потом снова наступила, тишина, долгая тишина, внезапно нарушенная новым голосом, слабым голоском, который не был голосом Дженни, Ады или Скотта. Совсем новым голосом, который плакал и пищал как жиденькая флейта. Звук этого тоненького голоса, возникшего из мук и воплей и последовавшего за ними мрачного молчания, ударил Дэвиду по сердцу. Снова знамение: из хаоса, — новая заря. Он сидел совсем неподвижно, сжав руки, подняв голову и странное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт, тяжело ступая, сошёл вниз и вошёл в кухню. На лице его было то утомлённое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицах перегруженных работой докторов-скептиков, только что отошедших от постели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегда уверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям, так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он сам любил изюм, потому и набивал им карманы.

Он нашёл изюмину и принялся её жевать, сказав как-то неохотно:

— Ну, вот и явился маленький человечек.

Дэвид ничего не отвечал, только проглотил слюну и кивнул головой.

— Мальчик, — снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопрос Дэвида и пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.

— А с Дженни всё благополучно?

— О, ваша жена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. — Скотт помолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. — Но ребёнок слабенький. За ним нужно будет немного присматривать.

Он опять с какой-то странной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал больше ничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший только деревенских жителей да шахтёров. Но сейчас его поведение объяснялось не грубостью. Видимо, он просто был утомлён жизнью, и в такие моменты она представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову, он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухший камин, вышел.

Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем идти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошёл. Он хотел быть подле Дженни и их ребёнка. Но Дженни была в полном изнеможении, она ещё не совсем пришла в себя после наркоза и была в истерическом состоянии. Ада хлопотала вокруг неё и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Ещё раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.

На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребёнка на кухню с таким гордым видом, как будто это было её собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевом конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но несмотря на этот пышный наряд, новорождённый выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были чёрные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, был такой болезненно-жалкий, крошечный. Ребёнок был так мал и безобразен, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чём-то извинялся перед ним.

— Ну, ну! — Ада отняла ребёнка и покачала его на руках. — Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.

У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина неспособен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем — странное дело — ребёнок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел и ревел всё время, пока Ада уносила его наверх.

Дэвид отправился в контору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы в конце дня всё думал о нём. Он начинал уже любить это маленькое, некрасивое существо.

Было совершенно очевидно, что ребёнок родился хрупким. Дженни сама это признавала и с течением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителей говорить всегда одну и ту же выразительную фразу. Сострадательно глядя на ребёнка, она произносила быстро, без передышки:

— Бедный малютка, доктор говорит, что он не очень крепкий.

Доктор Скотт прописал ребёнку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, сначала немного протестовавшая, всё-таки стала кормить его сама. На этом настоял тот же доктор Скотт.

Воспоминание о родах, казавшихся чем-то незабываемо-мучительным, постепенно стёрлось. Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у неё не девочка, а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом.

Она премило упрашивала Дэвида позволить ей назвать сына в его честь.

— Ведь он твой, Дэвид, — говорила она с наивной убедительностью, глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь. — Значит, и назвать его следует твоим именем.

Но Дэвид хотел, чтобы мальчик был назван Робертом. Пускай его живой сын будет Роберт, как и его умерший отец. И Дженни, попробовав предложить несколько других имён, в особенности имена Гектор, Арчибальд и Виктор, которые она находила более красивыми и звучными, в конце концов уступила. Она старалась, чем только можно, угодить Дэвиду. И мальчик получил имя Роберта.

Прошло три недели. Ада уехала обратно в Тайнкасл. Дженни была уже в силах покинуть спальню и томно полулежала внизу на диване. Но необходимость нянчить Роберта она считала для себя бременем по многим причинам. Когда силы к ней вернулись и жизнь снова потекла нормально, решения, взлелеянные её романтическим воображением, мало-помалу потеряли свою привлекательность. Роберт из «милого крошки» превратился в «милого надоеду». Она охотно позволяла Дэвиду давать Роберту лекарство, купать его, когда она чувствовала себя усталой. Но вместе с тем её несколько сердили заботы Дэвида о ребёнке.

— Ведь меня ты любишь больше, — не правда ли, Дэвид? — воскликнула она однажды вечером. — Ты не любишь его больше, чем меня?

— Ну, конечно, нет, Дженни, — засмеялся Дэвид, стоя на коленях с засученными рукавами у жестяной ванночки, где Роберт лежал в мыльной воде.

Дженни не отвечала. Она продолжала смотреть на обоих, и лицо её принимало всё более недовольное выражение.

Приближался Новый год, и Дженни испытывала все большее недовольство и беспокойство.

Всё шло не так, как ей хотелось, ни в чём она не видела утешения. Она и хотела, чтобы Дэвид уехал на фронт, и не хотела. Она то гордилась этим, то пугалась. Пытаясь рассеяться, она пристрастилась к чтению дешёвых романов в бумажных обложках, отложив в сторону «Солнечные минуты в счастливой семье». Она забросила музыку, не подходила к пианино и не пела больше своих колыбельных песенок. Подолгу изучала себя в зеркале, чтобы убедиться, что её лицо и фигура не пострадали. Опять она почувствовала, что у неё нет друзей. Она остаётся как-то вне всего, жизнь проходит мимо. Она ничего не берёт от жизни. Это очень мучило и угнетало её. Лучше бы она умерла!

К тому же погода стояла сырая, и, хотя Дженни уже была здорова, она считала, что не стоит выходить в дождь. И Роберта надо было кормить через каждые четыре часа, а это, конечно, мешало тем «настоящим» развлечениям вне дома, которых ей хотелось.