Буйный Терек. Книга 2 - Хаджи-Мурат Мугуев

Слева, оттуда, где рубились с чеченцами гребенские казаки, вырвался вперед высокий Желтухин. Есаул был в бешмете, в заломленной набок высокой папахе. В правой руке его сверкала обнаженная шашка, лицо пылало, глаза горели хищным, неукротимым огнем.

— Не трожьте его, хлопцы! — заглушая шум боя, изо всех сил закричал он. — Мы с им кунаки и давние кровники!..

Он преградил дорогу рубившемуся чеченцу, и только тут Небольсин узнал его. Это был Кунта-эфенди, который недавно передал ему на реке Мичик пленного Булаковича.

Чеченец тоже узнал есаула.

— А-а, свинья, собачий сын… все-таки привел нас аллах встретиться перед смертью, — прохрипел он, бросаясь к есаулу.

Небольсин замер… Что-то давно исчезнувшее, такое, что могло быть лишь во времена Пересвета и Осляби или турниров средних веков, встало перед ним.

Два человека, давно знавшие друг друга, давно искавшие рукопашной, встретились на залитом солнцем и кровью поле битвы… И оба были достойны один другого.

Шашка Кунта-эфенди сверкнула в воздухе и с силой опустилась на высокую папаху есаула. Но недаром Желтухин был лучшим рубакой среди гребенцев. О его богатырской силе и ударах «навкось» и «с потягом», перерубавших надвое телка или барана, говорили в войске. Есаул отбил удар чеченца и слева направо ткнул его концом шашки в лицо. Удар был такой, что Кунта пошатнулся и припал на одно колено… Желтухин со всего размаха, словно на ученье, рубанул чеченца через всю голову — «с потягом». Кунта-эфенди, выронив шашку, упал на землю, но так сильны были в нем и воля к жизни, и жажда мести, что уже с земли он успел левой рукой выстрелить из пистолета в есаула.

Солдат-бутырец дважды пронзил штыком хрипевшего в агонии, залитого кровью чеченца.

Есаул, скорчившись, опустился на траву возле убитого им чеченца, а ротный фельдшер, облив водкой сквозную рану на плече, засовывал во входное и выходное отверстия тампоны.

— Чуток ба ниже, убил ба вас гололобый, — сказал фельдшер, пиная ногой убитого.

— Не трожь ево, сука, клистирная трубка… Не тебе чета был человек… Кабы он живой был, ты б возля него дыхать не смел! — закричал есаул, и на его бледном от боли лице пробился румянец.

— Виноват, вашсокбродь, это ж я так… промеж себя, — отступая от раненого, пробормотал фельдшер.

— Герой был старик…. Такого второго и в Чечне не найти, — тихо сказал Желтухин, — удалец из удалых… Кабы мы с ним на конях схлестнулись, он бы порубил меня, а вот пешаком не смог… годы взяли… — оказал Желтухин. Он нагнулся над убитым и прикрыл папахой его суровое, залитое кровью лицо.

Бой кончился… Солдаты сходились кучками на поляне.

Есаул обтер шашку полой черкески Кунты, повернулся и подошел к Небольсину, с изумлением смотревшему на него.

Вечером фельдшер жаловался своим дружкам в лазарете, что «казаки та ж самая орда и дикие люди… Сам чечена зарубил, а меня чуть не вдарил за убитого…»

Остальные две чеченские партии, потеряв нескольких человек и бросив коней, спаслись, уйдя через лес в сторону Гудермеса.

Партия, в которой был Кунта, погибла вся, и еще долго в горах пели песни о молодечестве старого джигита и оплакивали смерть шестидесяти трех молодцов из аулов Шали, Урус-Мартана, Герменчика и Цецен-Юрта.

Глава 15

Небольсин стал изредка заходить к Чегодаевым, так как и Евдоксия Павловна и сам генерал несколько раз настоятельно напоминали ему об этом. Раза два он, с разрешения Чегодаевых, пришел с Булаковичем, личность и судьба которого интересовали Евдоксию Павловну. Прапорщик оба раза был сдержан, немногословен; он коротко отвечал на вопросы, не вдавался в подробности ни своей петербургской, ни солдатской жизни. О плене у горцев всегда говорил скупо, с уважением отзываясь об имаме и окружавших его людях.

— Что-то не нравится мне этот гость: хмур, молчалив, оживает, только вспоминая Кази-муллу… — оставшись наедине с женой, сказал Чегодаев.

— Почему же? Очень милый, серьезный человек, не шаркун и пустомеля, вполне комильфо, бывший гвардейский офицер… — не согласилась Евдоксия Павловна.

— Именно «бывший», да к тому ж из разжалованных, — покачивая головой, напомнил генерал.

— Что ж из того. И Небольсин, и Стенбок, и Куракин, да и сам Розен из бывших гвардейцев…

— Но не декабристов!.. — вставил генерал.

— И мой брат Николай, и полковник Зурин, да и сам Ермолов с Вельяминовым тоже кое-кем обвинялись в четырнадцатом декабря, — перебила его Евдоксия Павловна.

— Подозрение — это одно, а разжалование и суд — это, дорогая Евдокси, дело совсем иное, — наставительно произнес Чегодаев.

— Не беспокойтесь, Иван Сергеич, если Булакович захочет бывать у нас, я с радостью встречу его, но…

— Что «но»? — переспросил Чегодаев.

— Мне кажется, он не очень расположен к посещениям.

— Да-а?! — удивился Чегодаев. — Вчерашний арестант, пехотный прапорщик… Нет, вы ошибаетесь, Евдокси. Он за честь должен считать, что мы принимаем его.

— Конечно, конечно, — усмехнулась Чегодаева. — Его превосходительство, начальник департамента, вельможное лицо, завтрашний тайный советник… Ну как же бедному прапорщику из декабристов не тянуться к нему!

— И вечно вы шутите, Евдокси, — уже сердясь, ответил генерал. — Я рад буду, если этот господин больше не появится в нашей гостиной.

— А Небольсин? — спросила Чегодаева.

— Небольсин другое дело. Человек с весом и положением, лично известный государю и Александру Христофоровичу. За ним ничего предосудительного нет, — уходя в спальню, ответил генерал.

Булакович тоже не был в восторге от знакомства с Чегодаевым.

— Она милая и приятная женщина, да иначе и не могло быть, ведь она сестра Николая Воейкова, а вот ее муж… — прапорщик поморщился, — образцовый петербургский благоуспевающий ка-рье-рист. Я был с визитом у Чегодаевых, выдержал никому не нужный этикет, и… хватит. Думаю, эта милая дама не сочтет меня невоспитанным человеком, если я больше не появлюсь у них.

— Она умна и прекрасно разбирается в людях.

— Разбирается, а вышла замуж за подобного монстра…

— Друг мой, в этой области человеческих отношений нельзя быть судьей.

В последние дни Чегодаев увлекся покупкой, осмотром и даже меною коней.

Человек штатский, он вбил себе в голову, что с Кавказа ему следует пригнать несколько породистых донских и кабардинских производителей жеребцов и кобыл чистых кровей для разведения молодняка в своем поместье.

Он часто посещал казачьи сотни, расположенные в Грозной, не пропускал конские базары; сдружился с армейскими ремонтерами и на этой почве сблизился с есаулом Желтухиным, лечившимся от раны, полученной в единоборстве с Кунтой.

Евдоксия Павловна, которой Небольсин рассказал мрачную и трагическую историю гибели чеченского наездника, долго молчала, потрясенная смертью чеченца, о котором она раньше слышала от Булаковича и Небольсина.

— Жестокие люди… Какая ужасная смерть…

— Почему? Наоборот, этот лихой есаул мне очень по нраву. Молодец, рубака, герой, — снисходительно сказал Чегодаев.

— Хотела б я посмотреть на вас, Иван Сергеевич, если б вы хоть на секунду попали в подобное «дело».

Штаб командующего линией находился в Пятигорске. Барон Розен, в бытность свою начальником линии, расположил штаб в этом спокойном городке.

Круглый год сюда и на Кислые Воды приезжали гости из Петербурга и Москвы. Модные магазины, частые наезды актерских трупп, балы, вечера, ежедневная духовая музыка, воскресные скачки, увеселения, французская речь и столичные наряды делали Пятигорск и весь район Кислых Вод местом веселого отдыха как здешнего, так и наезжавшего из России общества.

И хотя вокруг — правда, довольно далеко — были расположены полумирные карачаевские аулы, однако сильные русские гарнизоны, созданные вокруг укрепления, форпосты, а также и казачьи станицы прочно обеспечивали спокойную жизнь Пятигорска. Улицы, площадь, добротные дома, кондитерские магазины, собор и церковь, ротонды и раковины для оркестров украшали и Кисловодск.

Можно себе представить, какой переполох и уныние охватили всех, кто имел отношение к штабу командующего, когда генерал Вельяминов объявил, что штаб Кавказской линии в ближайшее время переводится в Грозную, а его хозяйственно-административная часть — во Владикавказскую крепость. «Мирному житию» чинов штаба пришел конец. Все поняли, что начинается решительный этап Кавказской войны и что обжившимся на покое штабным полковникам и генералам предстоит другая жизнь.

В Грозной в свою очередь шла большая работа. Строили новые казармы, жилые дома, расширяли солдатские поселки, слободки, проводили дороги; навели два деревянных моста через Сунжу. Появились разбитные торговцы, открылись лавки, там, где недавно начиналась поляна, ведшая к караулам и постам, выросли двухэтажные каменные дома. Сторожевые посты были отодвинуты на шесть верст дальше, чем до сих пор; был вырублен лес, окаймлявший берег Сунжи. Новые сотни поселенцев расположились в только что созданном «Московском» квартале. Станица Грозненская была усилена переселением сюда полутораста русских семей из отставных солдат. Базар расширился. Мирные чеченцы и кумыки вели торг и мену каждое воскресенье и четверг. Крепость росла, и ее гарнизон увеличился втрое.