Красные курганы - Валерий Елманов

– И у меня такой гость был. Даже чуть ранее твоего, – добавил Мстислав Романович. – Стало быть, не врет грамотка, – подытожил он и обвел всех присутствующих строгим взглядом.

Возражений не последовало. Все молчали, но думали по-разному. Братья Ингваревичи, сторонники Константина, сидели приунывшие и растерянные. Они не знали, что сказать, к тому же определенную роль сыграло и само поведение рязанского князя, который и говорил не как обычно, и оправдывался так нерешительно, словно и впрямь был виновен.

Мстислав Удатный вроде бы тоже уверовал в подлые сношения изменника с папой римским. Во всяком случае, такой вывод можно было сделать из его сокрушенных вздохов и приглушенного бормотания:

– На кой ляд он это затеял? И почто он так? Нешто иначе нельзя было?..

Ярослав же сидел сияющий, как начищенная бронь. Сбылось все-таки, добил он рязанца.

Киевский князь, которому стало не по себе от такого неприкрытого злорадства, нахмурился и продолжил:

– Посему я так мыслю. Коли вина не доказана до конца…

– То есть как не доказана?! – взвился на дыбки Ярослав.

– Охолонь, княже, – сурово произнес киевский князь. – Где его рука на письменах?

– Людишек его допросить, – предложил Ярослав. – Небось все скажут.

– Его людишки за своим князем в огонь и воду пойдут и живота свово не пожалеют. Ежели мы ему ныне приговор вынесем, завтра рязанские рати под Киевом встанут, а вои у него добрые и начальные люди,[147] даром что юнцы сопливые, а тож не лаптем щи хлебают. А нам токмо смуты на Руси ныне не хватает. Потому и предлагаю я с судом над рязанцем малость погодить. Одначе и выпускать его просто так негоже. Мало ли что он удумает. Ежели и впрямь истина в грамотке говорилась, то Константин Володимерович на воле много бед сотворить может. Стало быть, монаха – в пыточную, а князя – в поруб. В мой поруб, – уточнил он сразу же. – Послов же этих монгольских…

– Дозволь, Мстислав Романович, я слово молвлю, – легко поднялся с места неугомонный Ярослав. – Ежели князь Константин так ратовал за то, чтобы жизнь им оставить, то я мыслю, что их умертвить надобно. Заодно и прочим нехристям урок будет. Глядишь, убоятся и уйдут. А нет, так побить мы их все едино побьем. И время подходящее. Трава в степи уже вовсю зазеленела, так что корм коням имеется. Воевать у нас и без рязанца есть кому. Коли забыли, так я напомню. Вот он, близ меня сидит, удача наша живая, Мстислав свет Мстиславич. И говорю я так не потому, что в родстве мы с ним, – повысил он голос, – а потому, что… – Ярослав запнулся, но затем махнул рукой и сказал по-простому, с веселой улыбкой, не совсем гармонировавшей с его изуродованным лицом: – Да вы и сами все знаете, как он да что. Опять же киевские вои в бою завсегда крепки были, а про смолян и говорить нечего, они давно всем себя показали. Так что будет и нам добыча, и нехристям побоище. Чтоб зареклись они раз и навсегда к нам ходить. Про Константина же я так скажу. – Мстислав Романович насторожился, но оказалось, что зря. – Великий князь киевский все славно решил. Негоже Рюриковича карать, не разобравшись. А побьем монголов этих, тогда уж и с ним разберемся. Может, даже и… – Он замялся на секунду, но все-таки вымолвил с некоторой неохотой: – Может, и отпустим, изгнав с Руси. Пусть идет куда пожелает, хоть на Угорщину, хоть к папе своему разлюбезному. Тогда сам, на своей шкуре почует, каково оно – объедки с чужого стола подбирать.

– Еще кто слово взять желает? – медленно спросил киевский князь и покосился в сторону Мстислава Удалого.

Тот поморщился, затем с тяжелым вздохом произнес:

– Чего уж тут. Верно сказываешь, брате, – недосуг ныне. Опосля решим.

– Ну, так и быть по сему, – приговорил Мстислав Романович.

Далее же все пошло как обычно. Князья обговаривали, кто и сколько воев приведет, где лучше встретиться, куда дальше пойти. Разговор шел бодро и делово. К вечерне еще не звонили, как обсуждение было закончено.

«Вот что значит – рязанца нет, – умиротворенно вздохнул киевский князь. – Всегда бы так».

Подозвав к себе уже после трапезы дворского, сухого и мрачного половчанина Бурунчу, он распорядился:

– Рязанского князя – в мой поруб. Держать в чести, но, окромя лекаря, ни единой души к нему не пускать. И гляди мне, головой за него ответишь! Чтоб когда вернемся, он живой и здоровый был.

Константин же так и не вышел из состояния тупого оцепенения. Кое-как, опираясь на двух дюжих дружинников, добрел он до места своего заточения, под которое спешно переоборудовали одну из опустевших подклетей с двумя узенькими – только комару пролететь – окошечками, затянутыми мутной пленкой из бычьего пузыря. Туда уже успели занести стол, лавку и еще одну, пошире, на которую спешно накидали звериных шкур, а чуть позднее принесли подушку, стеганое атласное одеяло и соломенный тюфяк вместо матраса.

– Не пять звездочек в Лас-Вегасе, – осмотревшись, заметил он мрачным дружинникам и Бурунче, которые его сопровождали. – Но очень даже ничего. Жаль, что без лоджии и этаж цокольный, а так вполне.

– Колдует, – опасливо шепнул один из дружинников Бурунче, комментируя последние слова князя, и они быстро удалились.

Оставшись один, Константин тяжело брякнулся на широкую лавку и горько усмехнулся.

– Ну, ты прямо как Ленин, – сказал он сам себе. – Все по тюрьмам да по тюрьмам. К тому же впереди тоже явное повторение ленинского пути светит. И поеду я в Швейцарию, – протянул он и закрыл глаза.

Подумать было о чем. Хотя Швейцарии в этих думах не было. Даже на самом последнем плане.

* * *

И возжелаша князь оный, диаволом томимый, отдати всю Русь пресветлую под гнет тяжкий латинян еретических, но изобличиша онаго в черных ево помыслах князья светлые и упредиша оные. Грамотку же тайную от папы Римского огласиша и вопросиша Константина и не бысть у него ответа, стояша он нем, яко дуб. Князья же, спеша на рать, затвориша онаго в поруб, порешив долю резанца решити опосля.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817* * *

Правду рекли мужи древни умудрены: «О побезах супостатных да не вознесешися никогда ж, ниже величание стяжеши о ратнических победах». Князья же, слово забыв и крест, кой оные целоваша, роту принося, Константина в проруб посадиша, измыслив, якобы он решиша от веры православной отпасти и в латинство перейти, но то бысть лжа голима.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года Издание Российской академии наук. СПб., 1760* * *

Что на самом деле произошло в Киеве, сказать со всей определенностью трудно. Академики Ю. А. Потапов и В. И. Мездрик считают, что рязанский князь был бессовестно оклеветан остальными, которые, придравшись якобы к тому, что Константин решил перейти в латинскую веру, заточили его в поруб.

Настораживает только обстоятельство, что произошло это сразу после захвата Прибалтики и многочисленных встреч рязанского князя с латинским духовенством и с датским королем Вальдемаром.

Не исключаю того факта, что он действительно имел с ними переговоры на тему, чем именно они смогут ему помочь (люди, корабли и т. д.), если он поменяет веру. Произошло же это, когда он совсем отчаялся взойти на царство, будучи избранным остальными князьями, то есть мирным путем.

Допускаю, что разговоры о перемене веры Константин затеял исключительно в целях обмана или усыпления бдительности того же епископа Риги Альберта, ведь зачем-то он пришел под Кукейнос и Гернике и, как пишет Генрих Латыш, с мирными целями. То есть выходит, что все эти беседы начались у рязанского князя еще до его нападения на Прибалтику.

Но как бы-то ни было, а нашлись какие-то документы, скорее всего, тайная переписка Константина, попавшая в руки русских князей, которые воспользовались ею в своих целях.

Мое предположение превосходно подтверждают и летописи, в которых говорится, что рязанскому князю в ответ на эти обвинения сказать было нечего, а летописец Пимен с чрезмерной горячностью настоятельно утверждает, что они ложные, но не приводит никаких доводов в подтверждение своих слов.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 118.

Глава 19

Когда судьба против

Что бы ни было завтра с тобою,

Ты завета держись одного:

Никогда не сдавайся без боя

И не бойся – нигде, никого.

М. Семенова

А поруб, как это ни парадоксально звучало, самому Константину пошел на пользу. С каждым днем пребывания в нем рязанский князь все ощутимее набирался сил и энергии, столь необходимых ему сейчас. Он даже сам себе удивлялся. Когда надо было бороться и пытаться что-то исправить – безнадежно сник, зато теперь, оказавшись чуть ли не у последней черты, ощутимо шел на поправку.

Правда, произошло это не сразу. Поначалу, особенно первые пару дней, он только молча принимал то, что приносил этот карикатурный еврей, почти не ел и все время лежал в каком-то оцепенении.