Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева

Вошедший вслед за ней человек с помятым серым лицом широко зевнул, мельком взглянул на Прохора Давидовича и наклонился, чтобы снять башмаки. Его тут же повело, и он прислонился к стене, пережидая головокружение.

– Особняк[67], – сказал он, справившись наконец с обувью, – славный у тебя, Санька, особняк. С общего, значит, на особняк привезли, а? Ладно, зато этап легкий был.

На кухне стоял плотный сизый чад от Фейгелевой стряпни; у Прохора Давидовича горели сосиски.

– Что-то хозблок у вас беспонтовый, – заметил Игорь Львович, усаживаясь за стол.

Фейгель мигом открыл форточку и сказал тихо:

– Саш, прости, они, наверно, того.

– Чего? – не поняла Александра Юрьевна.

– Они, наверно, тухлые были, а я не разобрался, – в отчаянии бормотал Фейгель. – Простите.

– Ладно, были и прошли, – беспечно сказал Игорь Львович. – Все равно уж сгорели, один хрен.

– От тухлых вони больше, – покаянно проговорил Фейгель.

– Прохор, – представила его Александра Юрьевна.

Игорь Львович крепко пожал ему руку и спросил:

– А с напитками у тебя как, Прохор? Свежи?

Прохор Давидович стал торопливо разливать коньяк.

– С приездом!.. – сказал он торжественно. – Поздравляю, Игорь.

– Шоколадом коньяк закусывают, – игнорируя высоту момента, заметил Рылевский. – Сань, у тебя там осталось?

Александра Юрьевна выложила на стол недоеденную на взлете плитку.

– Не грусти, Прохор, – продолжал Игорь Львович, причмокивая и разливая по второй, – хоть бы они все сгорели, и тухлые, и не очень.

– До седьмого колена, – не удержалась Александра Юрьевна.

– А? – переспросил Рылевский. – Какого колена?

От тепла и коньяка его очень быстро разморило; он навалился животом на стол и задремал.

Прохор Давидович постепенно успокоился и, примостившись в углу, стал чистить выданную ему картошку.

За окном начался медленный, с крупными хлопьями снегопад.

– Давай я его на диван перетащу, – предложил Фейгель.

– Не успеешь, – сказала Александра Юрьевна. – Уже идут.

Игорь Львович проснулся от шума и сразу заметил, что бутылок на столе поприбавилось; его тормошили, пожимали руки, хлопали по плечу, наливали, чокались, и все вокруг было чересчур ярко, разнообразно, громко, мучительно. Он изо всех сил пытался справиться с этим шевелящимся роем лиц, движений, одежд, но не смог: пространство перед глазами вдруг раздробилось вычурно и сложно и осколки его стали пересыпаться, как в калейдоскопе.

Боль надвигалась и гудела в висках, как тяжелая машина за поворотом.

Игорь Львович по-бабьи подпер кулаком щеку; кожа на ней собралась в сухие складки, угол рта поднялся вверх; вкупе с набрякшими веками и бессмысленным взглядом зрелище было жуткое.

– Расскажите, пожалуйста, про портрет, – робея, обратилась к нему незнакомая девица. – Ну, как вас заставляли Солженицына переписывать.

Рылевский икнул и сказал любезно:

– Да здесь похуже портретов пытки. Одно слово – особняк.

– Какие пытки? – удивилась девушка.

Рылевский поискал глазами Александру Юрьевну и, не найдя, сказал игриво, как мог:

– Столько женщин красивых тут, ужас просто. Одна другой лучше.

Девушка покраснела от удовольствия и присела подле него.

– Просто с ума сойти можно, – искренне продолжал Игорь Львович; она была действительно хороша, в его вкусе.

– За вашу свободу, – серьезно сказала она, глядя ему в глаза, и подлила в стакан какой-то розовой дряни.

– За прекрасных дам, – отвечал Игорь Львович, откровенно разглядывая красавицу.

Едва пригубив вино, он понял, что эта рюмка была совсем уже ни к чему; напиток же еще и сам по себе был гадок; собрав остаток сил, он нежно поцеловал руку отравительницы и тут же заснул, вернее, погрузился в сонную одурь, полную боли и тошноты.

Рядом пели что-то знакомое, резкий свет бил сквозь веки, и страшно было открыть глаза.

«…В Якутию я ехал через Невер…» Вопреки обыкновению гитара звучала чисто и бойко.

– Научился все-таки, козел, – удивлялся во сне Игорь Львович, – бывает ведь.

Обитавший в соседнем проходняке любитель гитары, проворовавшийся буфетчик, занимал значительное место в звуковом ряду лагерных вечеров. Он вызывал у Игоря Львовича чувство брезгливости, по силе своей совершенно несоизмеримое с его скромной личностью: высокий узкоплечий дядька с обвисшим от трудностей жизни брюшком, белесыми ресницами и узкими бесцветными глазками, спокойный и даже по-своему вежливый, он казался мерзейшим, специально для него, Рылевского, подобранным обстоятельством, чтобы отравлять ему ежедневно считаные минуты покоя перед сном.

Ночная толстобрюхая бабочка с мучнистыми крыльями; «в Якутию я ехал через Невер»; голос расходится с гитарой в одном и том же месте, и он упорно повторяет строчку снова и снова; бьется тварь о горячую лампочку, черт знает чем влекомая к свету.

«Успокоить, Игорь Львович, – всегда спрашивал Пехов, – хотите, я ему колки в жопу забью, а?»

«X.. с ним, – морщась, отвечал Рылевский, – не трогай».

«…Тащился по горам на дальний север…» Вместе с неожиданным музыкальным даром у буфетчика прорезался еще каркающий, раскатистый «р».

«Да это ж не он поет, – догадался Игорь Львович. – Нового кого-то привезли».

– Кого привезли, Толик? – спросил он, открывая глаза.

Оказалось, что осточертевшую ему песню про Якутию пел паренек, спаливший давеча сосиски; Сашка сидела напротив него.

«А ведь он, пожалуй, ее е…т, – спокойно, как о чем-то постороннем, подумал Рылевский. – Вот вымудень-то, гитараст».

Заметив, что Игорь Львович проснулся, гитараст оборвал песню на полуслове и спросил, улыбаясь:

– Что спеть, Игорь?

– Все равно, в общем-то, – невежливо отозвался Игорь Львович, опять прикрывая глаза, – лишь бы потише.

– Понял, – сокрушенно сказал Прохор и запел потихоньку про богиню и муравья.

«Верняк, е…т, – размышлял Рылевский, – от себя только или по заданию – вопрос».

Вопрос требовал разрешения; Игорь Львович попытался даже понаблюдать за ними, но из-за такого тумана и тошноты как-то ничего не выслеживалось.

Как объяснить этому стаду придурков, что он больше, честное слово, не может находиться на этом празднике жизни, что вокруг чересчур много лишних предметов, лиц, звуков, что свет слишком ярок, а запахи недопитого и недоеденного просто невыносимы, да и все прочее – невыносимо, все через край, сверх всякого человеческого терпения.

Девица, с которой они недавно пили за свободу, опять возникла из ночных огней и, улыбаясь, предложила выпить еще – за любовь.

Пока Игорь Львович мучительно соображал, как бы поделикатнее отклонить предложение – свобода и есть любовь, например, или наоборот, – природа взяла свое, и он резко, отстранив претендентку, вскочил и побежал к сортиру.

Избавившись от некоторой части того, что переполняло его желудок, он почувствовал облегчение и вместе с тем определенное неудобство. Судя по всему, его неожиданный бросок привлек внимание публики: гитара на кухне смолкла, разговор прекратился. Игорь Львович прислушивался напряженно, пытаясь оценить обстановку.

– Слушай, – заговорил кто-то неподалеку от сортирной двери, – давай-ка мы лучше пойдем, чего вас мучить.

Видимо получив одобрение, он сделал несколько шагов в сторону кухни и сказал громко:

– Правда, пошли, ребята.