Соседи - Сергей Никшич

– Ты чего это тут? – вместо приветствия накинулся он на Хому. – Сдал я уже твою комнату, убирайся…

– Отдай мои книги, и я уйду, – решительно ответил Хома. – Они ведь дорогие и намного больше стоят, чем я задолжал, пока в больнице лежал. А не отдашь – в милицию пойду.

Чобот, а хозяина квартиры звали именно так, не любил, когда ему угрожали. Да и кто любит? Особенно если ты пенсионер и живешь тем, что сдаешь приезжему люду квартиры в домах, которые не сегодня завтра снесут, и которые воняют плесенью, прогнившими перекрытиями, и за которые выколачивать деньги становится с каждым днем все труднее. А денежки, они ведь ох как нужны! Без них ведь ни колбаски, ни водочки, ни внуку в армию посылку с салом не отправишь… А этот рыжий уперся как осел – книги ему отдай! А как их отдашь, когда они давно уже проданы здесь же, на Андреевском спуске, ведь дура-соседка упросила принять на квартиру свою племянницу, которая учится на ветврача. Ну как тут быть? Да гнать его в шею, он ведь еще неизвестно, пойдет в милицию или нет… А можно вот что попробовать… И Чобот сам удивился (в который уже раз!) собственному уму. Соседкина племянница ведь писаная красавица – каштановые волосы – хоть ковер из них плети, глазищи, как озера, с густым камышом ресниц вокруг них, да и фигура… Надо его к ней запустить, пусть попробует у нее книги взять. Может, подружатся да тот про книги и забудет. Негоже, что-либо у такой молодицы забирать…

– Ты в свою комнату зайди, – сказал вдруг коварный Чобот. – Студентка там поселилась. Если она не выкинула – найдешь там свои книги, а если нет – с ней разбирайся.

И махнул Чобот рукой, и поплелся в свою конуру, в которой жил под лестницей.

А Хома отправился в свое бывшее жилище, и дверь открыла ему белокожая девушка с огромными карими глазами, которые с любопытством уставились на него – она ждала свою тетю, а вместо нее притащился какой-то рыжий, сутулостью напоминающий верблюда субъект. И ямочки на кругленьких щечках Оксаны вдруг расползлись, как масло по сковородке, и звонкий девичий смех раздался в темном, угрюмом коридоре. А Хома стоял, не понимая, почему эта красивая хохотушка сгибается от хохота, на него глядя.

– Ты чего это смеешься? – спросил ее Хома, когда красавица отдышалась, вытерла глаза маленьким беленьким платочком, который вытащила из кармана домашнего халатика, такого крошечного, словно его сняли с куклы и надели на девушку, фигура которой могла свидетельствовать и о пышности всего того, что появляется на свет на Украине, и о том, что никогда не переведутся в ней Оксаны, способные заморочить парубка одним только своим игривым и томным видом.

Но та не ответила и еще несколько минут внимательно рассматривала Хому, как рассматривает ветеринарный врач захворавшую козу или корову, поражаясь его сходству с одногорбым верблюдом. Дело в том, что нижняя губа у Хомы была от рождения немного выпячена, и Оксана была права – было в нем сходство с кораблем пустыни, но его никто никогда не замечал и уж тем более над ним не смеялся. И молчание это длилось довольно долго, и нарушил его первым Хома, который сказал:

– Я в этой комнате раньше жил. И мои книги тут остались. Мне Чобот сказал.

– Все книги на полке, – спокойно уже ответствовала ему наша Оксана. – И это мои книги. Других у меня нет. А не веришь – сам посмотри.

И она резко повернулась и указала Хоме на полку, и халатик ее наконец не выдержал, и пуговицы на нем разлетелись по комнате, а сам он распахнулся, не побоимся этого слова – настежь, и вся ее молочная красота, чуть разбавленная розовыми тонами, предстала перед взором ошарашенного книгочея. Окажись на его месте Голова, тот не раздумывая принялся бы, если бы ему позволили, целовать это богатство, пока оно не исчезло, как мираж, как морская пена на гребне волны, но Хома… Хома ведь вырос в деревне, прилепившейся на склоне горы. И девушек он и стеснялся, и побаивался, потому что они напоминали ему о нежной, но одновременно строгой матери. И он застыл, а халатик был тут же запахнут, и его вытолкали за дверь, а когда она снова открылась, то Оксана была уже одета в строгую блузку и длинную юбку и ничто не напоминало об увиденном. И он был вынужден признать, что книг его действительно на полке нет и что он зря обеспокоил новую хозяйку этой квартирки, но та на него не рассердилась, и они познакомились, и Оксана попросила его об одолжении – она как раз собиралась на базар за картошкой, которую ей носить очень трудно, и вот если бы он ей помог… Нечего и говорить, что Хома был просто счастлив, что может хоть чем-то помочь обворожительной девушке. Хотя, если честно, действительно ли Оксана была красавицей? Кто его знает… Разве спорят о вкусах? А людям, и особенно мужчинам, свойственно ошибаться, особенно если тебе еще нет и двадцати, и красная, как вишневая настойка, кровь бурлит в твоих жилах, и так легко принять здоровье за красоту. Или это синонимы? Именно об этом размышлял Хома в этот вечер по дороге в Горенку, поскольку все то, что с ним произошло за последнее время настроило его на философский лад. И все-таки пришел к выводу, что Оксана умница и красавица и ему очень повезло, что он с ней познакомился. И быть может, это перст судьбы…

И летние дни проносились теперь перед Хомой так быстро, как вагоны метро, – после работы он шел к Оксане и они отправлялись гулять – по набережной Днепра или на Трухановский остров. И Оксана позволяла ему держать себя за руку или обнимать за талию, но дальше этого, даже в самых укромных уголках Трухановского острова, дело у бедного нашего подмастерья не шло. А когда они приходили к ней, разгоряченные прогулкой и усталые от купания в реке, она кормила его неизменно добротным ужином, а потом бесцеремонно выгоняла, ссылаясь на то, «что подумают соседи?». Хотя соседям, если понимать под ними несколько давно спившихся гуманоидов, обитавших через стенку, и Чобота, который доживал свои дни в комнатушке под лестницей, было ровным делом начхать на то, что происходило или могло происходить в комнатке у квартирантки на втором этаже трехэтажного деревянного особняка, построенного при царе Горохе. Но Хома не обижался. Его и тянуло к Оксане, и одновременно что-то отталкивало. А однажды, когда после ужина Оксана положила свою голову к нему на плечо, и ее роскошные каштановые волосы стали щекотать его грудь, и губы их почти уже слились, ему явственно послышался нежный голос Наталочки, которая удивленно вопрошала его о том, что он вытворяет и чего он взял в голову, что она его не видит. И разве он ее уже забыл? И как тогда верить мужчинам? И неужели его любовь (словно он и в самом деле признавался ей в любви) уже прошла? И тогда он убежал от Оксаны в жаркую киевскую ночь, и обошел все улицы вокруг Красной площади, и три раза прошел улицу Сагайдачного, на которой они впервые встретились, туда и обратно, но не обнаружил ничего, что хоть каким-то образом указывало бы на присутствие Наталочки. На последний трамвай он опоздал, денег на такси у него, разумеется, не было, да и где сыскать таксиста, который согласился бы ночью ехать за город? Возвращаться к Оксане ему было стыдно – ведь он искал не ее, а она, быть может, уже и впустила бы его и тогда… Но что-то не позволяло Хоме пойти на попятную, и он переночевал на газоне на Владимирской горке, и утром как ни в чем не бывало пришел в мастерскую. Только на душе у него теперь лежала печаль. Если его настоящая любовь – это Наталочка, то как ему тогда быть с Оксаной и почему его тянет к ней, как магнитом? Почему кружит голову ее красота? Но ответа на эти вопросы у него не было. Он только вдруг подумал, что из-за увлечения Оксаной перестал ездить на Петровку и его уже не волновало то, что библиотека его пропала из-за жадности Чобота – у него все равно времени читать не было. И деньги копить на учебу ему тоже не удавалось, хотя бабка Катерина сдавала ему комнату почти даром, он ведь то и дело приглашал Оксану в кино, покупал ей мороженое… И тут он с ужасом вспомнил, что давно уже не отправлял денег в село своим старым и больным родителям, которые отдали ему свои последние копейки, когда он уезжал в город на заработки и клятвенно обещал, что будет им помогать. И действительно, месяца два или три он отправлял домой небольшое вспомоществование, но после больницы и после знакомства с Оксаной напрочь забыл о своем сыновнем долге и только вот сейчас, после ночи, проведенной в парке, вспомнил о родителях. «Может быть, я и в самом деле спятил? – думал он. – То Наталочка мне мерещится, то ее голос. А если она ведьма, которая хочет поссорить меня с моей Оксаной? Ведь Оксана могла обидеться, что я тогда ее не поцеловал, а она ведь сама положила мне голову на плечо и так было мне уютно, и только вот Наталочкин голос…»