Мадемуазель Шанель - Кристофер Гортнер

Позвонил Ириб и сообщил, что взял билет на ночной экспресс из Парижа. Мы встретили его на вокзале в Каннах. Пока ехали на машине к вилле, я заметила, что у него странное бледное лицо, такого прежде я не видела, а когда приехали, не могла не обратить внимание, что он нетвердо держится на ногах.

— Я просто устал и страшно проголодался, — отмахнулся Ириб, заметив мое беспокойство. — Надо хорошенько выспаться, а завтра сыграем в теннис. Этот новый корт, он у тебя готов?

— Да, — ответила я и осторожно улыбнулась. Ириб и вправду выглядел не ахти. — Но это не к спеху. Через несколько дней приезжают гости. Ты лучше отдохни как следует.

Он немного перекусил и отправился наверх в комнаты, которые когда-то занимал Бендор. К нашему непринужденному обеду в кругу друзей Ириб не спустился, и я принесла ему поднос с едой наверх. Он крепко спал, был весь в поту, хотя в комнате, находившейся в задней части дома, было довольно прохладно. Подоткнув одеяло, я оставила одно окно раскрытым, чтобы с моря задувал свежий ветерок, и ушла. Если завтра ему не станет лучше, вызову врача.

Наутро Ириб выглядел совсем молодцом. Мы позавтракали на террасе, он долго рассуждал о политике и своей в ней роли, потом мы пошли на теннисный корт. Играю я довольно плохо, он скоро совсем загонял меня, я взмокла до нитки, гоняясь за мячом, а он знай посылал его через сетку мощными ударами ракетки. В конце концов я выдохлась; мне было досадно, что все утро я потратила не на игру, а на пустую беготню по корту, и я не выдержала:

— Ты бы мог хотя бы попытаться не унижать меня?

Ириб остановился, вытер полотенцем пот со лба и пристально посмотрел на меня сквозь запотевшие очки.

— Унижать?.. — повторил он.

Я смотрела на него в замешательстве и испуге: лицо его было белее мела. Вдруг Ириб покачнулся. Ракетка выпала из руки.

— Что-то голова кружится, — прошептал он и неожиданно рухнул на колени.

Я закричала, перепрыгнула через сетку, подбежала к нему; он уже лежал на корте ничком и стонал.

— Врача, — прошептал Ириб, едва шевеля бескровными сжатыми губами. — Сердце…

Я отчаянно заорала, повернувшись в сторону дома, оторвала Ириба от земли, но тут его тело дернулось и вдруг застыло. Я дико завопила от ужаса.

Из дома выскочила Мися, за ней слуги, помчались ко мне. Мы отнесли Ириба в машину и с бешеной скоростью помчались в Канны — там была клиника. Но когда прибыли на место, оказалось, что уже поздно.

Человек, за которого я собиралась выйти замуж, умер в возрасте пятидесяти двух лет; он был моим ровесником.

— Коко, дорогая, ты должна что-нибудь съесть. Ну нельзя же так. — В дверях моей спальни стояла Мися.

— Оставь меня в покое. Я не хочу есть, — не поднимая головы, отозвалась я.

— Но ты должна хоть немного покушать.

Я слышала стук ее каблучков — она переступила через порог:

— Ты не ешь уже четыре дня. Ты же ни в чем не виновата. Ну коронарная недостаточность у человека. Такое бывает, и тут ничего не поделаешь. Больной человек и…

Я резко повернулась. С тех пор как он умер, я еще не смотрела на себя в зеркало, но могу представить, на кого я была похожа, если даже Мися, взглянув на меня, отскочила как ошпаренная.

— Заткнись! — прошипела я. — Ведь ты хотела, чтобы его не стало. Ты ненавидела его! Ты ненавидела всех, кого я любила. Убирайся! Не хочу, чтобы ты появлялась здесь. Не желаю больше тебя видеть. Прочь с глаз моих! Навсегда!

— О, Коко, — проговорила она едва слышно.

Дрожащий, жалобный голос, протянутые ко мне руки, несчастное лицо — все это сдвинуло холодный камень в моей груди, и последние, едва тлеющие угольки надежды, иллюзорных мечтаний прогорели и превратились в холодный пепел. В который раз меня покинул человек, которого я любила. В который раз я осталась одна, пытаясь перенести страшное потрясение. Только теперь у меня нет больше сил: смерть Ириба сокрушила меня. Я схватила первое, что попалось под руку, стакан с водой, и швырнула его в Мисю. Она успела увернуться, стакан врезался в стену за ее спиной и разлетелся вдребезги.

— Убирайся! — заорала я во все горло.

Она пулей выскочила из комнаты, но убираться и не подумала. Подослала ко мне Лифаря, который приехал, как и планировал, и застал меня в го́ре.

— Коко… — сказал он, бесстрашно подходя ко мне, хотя в красивых чертах его угадывалась тревога. — Так нельзя, Коко. Ведь Мися хочет помочь тебе. Она переживает за тебя, совсем потеряла голову. Прошу тебя, позволь нам сделать для тебя хоть что-нибудь… Мы должны помогать друг другу.

— Мне уже никто не сможет помочь, — прошептала я.

Глядя на него, я вдруг живо вспомнила, как отчаянно он страдал в тот день, когда умер Дягилев. Прижала пальцы к губам и зарыдала, ноги мои подкосились, и он едва успел подхватить меня.

— Никто ничего не может сделать, — слышала я свой задыхающийся голос, словно со стороны. — Никто. Он ушел от меня, оставил меня одну. Ну почему они всегда уходят? Почему? Почему никто не остается со мной?

Он прижал меня к своей широкой, теплой груди. Больше я никого не видела и не слышала.

— Надо послать за доктором, — прошептал он. — У нее истерика. Ей надо дать что-нибудь успокоительное…

Иголка вошла мне в руку. Лекарство проникло в вену, застывшая кровь разогрелась, побежала быстрее. Врач, приехавший из Канн, тот самый, что осматривал тело Ириба, улыбнулся:

— Ну вот и все. Теперь вы уснете. Нельзя принимать это так близко к сердцу, мадемуазель. Можно серьезно заболеть. Ваши друзья очень за вас беспокоятся. Теперь вам надо отдохнуть. А завтра вам уже будет лучше.

Страшная боль отступала. Уходила куда-то в туманную даль и исчезала.

Я вздохнула, медленно погружаясь в забвение.

Больше мне сейчас ничего не было нужно.

6

Я так и не поправилась. Я знала, что никогда теперь не поправлюсь, время не то. Каждая утрата, каждая смерть, каждый уход, каждое предательство с самого моего детства — все это всплыло на поверхность, освободилось от покровов лжи и вымыслов. Превратилось в открытую рану. Она зияла у меня в сердце, которое постепенно затвердевало как камень.

Вернувшись в Париж осенью, я ощущала себя уже совсем другим человеком. Заранее продиктовала по телефону своим premières названия моделей, которые должны войти в последнюю коллекцию, совершенно уже не заботясь, потрясут они публику или нет. Впрочем, получилось как всегда: несчастья давали мне новый творческий заряд, и вечерние платья без рукава из небесно-голубого ламе стали сенсацией. Сотрудники сразу заметили во мне перемену. Они всячески демонстрировали чуткость и уважение, были предупредительны — это бросалось в глаза. Но я была уже совсем не та: после гибели Боя я долго ходила потерянная, окутанная густым облаком сигаретного дыма. Теперь жестокости мира я противопоставила собственную жестокость, бессердечие стало моим щитом, я беспощадно отбрасывала все, что не служило моей цели, моему делу, только оно должно было выжить во что бы то ни стало.

Бог оставил меня, Он или другое безжалостное божество, что правит нашими судьбами.

Только я одна себя никогда не оставлю.

Тем временем, на радость жадной до сенсаций прессе, разгоралась моя битва со Скьяпарелли. Те последние перед катастрофой годы быстро проносились мимо, не представляя миру моды ничего, кроме эскапистского возвращения к человеческим слабостям и причудам: удлиненные юбки, вечерние наряды, украшенные бисером и перьями. Вечера и ночи манили вечеринками с морем шампанского под китайскими фонариками, с качающимися полами, под которыми прячутся крохотные пружинки, чтобы веселее было танцевать. Я атаковала Скьяпарелли всем имеющимся в моем арсенале оружием. Она стала еще более экстравагантной и поверхностной в своих идеях: черные перчатки с ногтями из красного атласа, синие легинсы под просвечивающими платьями с оборками. Всему этому я противопоставила элегантность, хотя и сама не устояла, поддалась поголовному увлечению подкладными плечами и бледной роскошью атласа. Я разоблачала Скьяпарелли в интервью, называя ее футуристкой, которой нечего сказать о будущем, а ее изделия — обманом зрения. Она тоже не лезла за словом в карман. «Шанель продемонстрировала новый морской свитер и короткую юбку, но я взяла ее свитер, изменила силуэт, и — voila! — Шанель на лопатках!» Наши коллеги разделились на два лагеря. Журнал «Time» поместил фотографию Скьяпарелли на обложке и объявил ее «новым гением моды». Журнал «Harper’s Bazaar» провозглашал: «Шанель остается столпом моды, демонстрируя квинтэссенцию строгой сдержанности в нашем расхристанном мире». Журналы радовались нашему соперничеству, издатели потирали руки: тиражи росли не по дням, а по часам. Они, в отличие от меня, не участвовали в этой борьбе за свою репутацию не на жизнь, а на смерть.