Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Итак, неклассические эффекты «включенного исследования» неустранимы, и, стало быть, реальность, с которой должен иметь дело исследователь в психологии, – это реальность «вареной» психики или реальность «высших психических функций». Поэтому глубоко не случайно, что именно те теоретические и методологические представления о психологии, которые с самого начала пытались (насколько могли) это обстоятельство как-то учитывать, пытались как-то схватывать принципиальную неклассичность ситуации работы психолога как исследователя, и прежде всего – та же культурно-историческая теория Выготского, – что именно они сегодня выходят на первый план и образуют перспективу развития для психологии, ибо только они дают ей возможность адекватного осмысления этих неклассических ситуаций и, тем самым, восстанавливают условия возможности исследовательской работы вообще, поскольку иначе – если исследователь остается последовательным естествоиспытателем – такого рода неклассические ситуации должны вызывать у него прямо-таки паралич мысли и действия, ибо основное условие естественнонаучного исследования как раз и состоит в требовании независимости изучаемого объекта от каких бы то ни было процедур его изучения и, тем паче, от знаний, получаемых в исследовании. Подчеркнем еще раз: речь тут идет именно о «законах» жизни изучаемого объекта, а не просто о «траектории» его движения: собственно законы должны быть независимы – как от актов исследования, так и от знаний, которые исследователь в этих актах получает. Это, действительно, основная и обязательная предпосылка всякого естественнонаучного исследования.

Сказанным можно было бы и ограничиться в том, что касается первой из двух критик психологии – «критики естественнонаучного разума», и – по необходимости, совсем уже кратко – сказать о второй критике – «критике практического разума» в психологии.

Эта критика состоит во многом в критике ценностной ориентации современной психологии, прежде всего – практической психологии.

Всякий человек, если он хочет осмысленно заниматься каким-то делом, должен начинать со своего собственного самоопределения. И самоопределение это должно касаться, прежде всего, предельных целей и ценностей его работы. Для меня таких ценностей четыре. В направлении реализации их, как мне кажется, и должна двигаться психология, должен осуществляться поиск новой психологии, психологии будущего. Кто-то может выставить другие предельные ценности и – в соответствии с ними – искать иной, соответствующий им тип психологии.

Для меня это, во-первых, установка на «дельную» психологию, то есть – такую, которая могла бы иметь дело с реальными проблемами современного человека. С этой первой ценностью и сопряжена, по сути, критика естественнонаучного разума в психологии, поскольку строго экспериментальная психология оказывается далекой от живой жизни, будучи – по самой своей сути – обреченной иметь дело только с абстрактными лабораторными препаратами от человека, но никогда – с конкретным человеком в реальной жизни.

Во-вторых, психология должна быть такой, чтобы она могла иметь дело с «полным» человеком, со «всем» человеком во всей полноте его существа – с человеком, который является не только душевным, но и духовным существом, условием самого существования которого является духовная жизнь, работа над собой, или, говоря иначе, человеком пути.

Третья ценность состоит в том, чтобы и для самого психолога его профессиональная работа могла стать формой серьезной духовной жизни, работы над собой, собственного личностного роста. Чтобы можно было говорить о «пути психолога», или терапевта, подобно тому, как Михаил Чехов мог говорить о «пути актера», то есть такой форме своей профессиональной работы – актера над ролью или режиссера с актером, – которая была бы, вместе с тем, и путем его собственного духовного поиска и работы над собой. Практический психолог и терапевт не только может, но и должен – просто для того, чтобы быть таковым! – идти «путем психолога».

И, наконец, если продумывать до конца эти, уже сформулированные ценностные установки, следует прийти и еще к одному требованию: Новая психология должна включиться в поиск Нового человека, причем «нового» с большой буквы – в большом, евангельском смысле этого слова. Среди гуманитарных дисциплин сегодня можно найти немного таких, которые бы последовательно и всерьез пытались и могли включиться в поиск такого рода. С этой последней ценностной установкой связан целый ряд радикальных методологических требований, с которыми следует подходить к психологии, равно как и целый ряд фундаментальных проблем, которые должны быть разрешены при ее построении. Если задавать другие исходные предельные цели и ценности, то, естественно, и все последующее движение будет выглядеть иначе.

Основная методологическая проблема состоит в том, чтобы найти для психологии и для психотехники некий «третий путь» – между Сциллой «натурализма» и Харибдой «технологизма», то есть психотехники, понимаемой в духе психотехнологии, то есть психотехники, за которой стоит своеобразный технологический или «производственный» миф. Массовые формы психотехники оказываются своеобразной «психоинженерией», когда психолог и психотехник – всерьез, буквально – претендуют на то, чтобы быть «инженерами человеческих душ», проектирующими должное их устройство и реализующими эти свои (или какие-то чужие) проекты в специальных «психотехнологиях». За этим стоит, конечно, не только определенное видение человека, определенная – на поверку оказывающаяся только «оборотной стороной» натуралистической – «антропология», но и соответствующий способ мышления о человеке и, наконец, тип рациональности вообще. Именно его и должна иметь в виду вторая критика психологии – критика «практического разума». Парадоксальная, на первый взгляд, связь и внутреннее родство технологизма с натурализмом и с проектировочными установками симптоматически дает себя знать в выдвижении им – всегда определенного и даже (через апелляцию к «норме») единственно возможного и приемлемого «идеала человека» – идеала, в соответствии с которым и строится работа с человеком, призванная этот идеал «воплотить».

Однако стоит только культурно-исторически расширить горизонт, как сразу же обнаруживается, что идеалов таких может быть не один, но много, как – много и соответствующих им психопрактик и «культур психической деятельности».

Здесь, правда, возникают вопросы. Казалось бы, такая – культурно-историческая – точка зрения ведет к релятивизму, тогда как каждый практически работающий психолог и по своему опыту знает, и в психотерапевтической литературе находит указания на то, что в человеке есть некая загадочная сила, которая «болеет» и борется за него по крупному счету, которая как бы «ведет» его, не оставляя места произволу шагов и релятивизму направления. Если, конечно, человек открыт ее действию. С человеком не все можно «сделать». В какой-то момент в нем что-то начинает сопротивляться. Причем формы сопротивления могут быть самые разные. И, кстати, психопатология, которая нередко возникает при доморощенных попытках двигаться по каким-то «эзотерическим» путям под руководством самозванных учителей, представляет собой форму реакции – «здоровой» реакции – против такого – по сути также извне навязываемого – движения. Что-то в человеке действительно сопротивляется тому, что он делает. И можно и в этом случае вспомнить замечательную фразу Ж. Лакана, что «симптом – это место, где хранится истина о человеке». Только сам Лакан понимает это «храниться» – психоаналитически, пытаясь аналитически «раскручивать» симптом, с помощью регулярной аналитической процедуры «извлекать» или даже реконструировать его смысл, – как всегда, уже готовый и записанный в симптоме и лишь требующий своего «извлечения». Пытаясь к тому же увидеть в нем только «косвенное выражение» некого «комплекса» или «неразрешенного конфликта». То есть «психоаналитическая истина» о человеке – это всегда кем-то уже записанная в нем, «готовая» истина, некое уже отправленное «послание», которое нужно только – причем психоаналитику! – регулярным образом «извлечь», «вычитать» в симптоме и передать пациенту. В эту лакановскую формулу, однако, можно было бы вложить иной – более глубокий и верный смысл. Действительно: можно ведь пытаться выслушать и, стало быть, следует выслушивать не только и не столько нечто нездоровое, больное, то есть – всегда уже наличное, «ветхое» в человеке, но и, напротив, и даже прежде всего – нечто, что только еще должно прийти в мир, нечто, чего до этого выслушивания нигде и никогда не было, что всегда еще только должно быть «раскрыто» – как абсолютно Новое. То есть можно пытаться вести человека, говоря словами Мамардашвили, к «новому опыту сознания», помогать ему проходить через «точки второго рождения», что, быть может, только и способно давать человеку действительное ис-целение, то есть позволять ему – быть может, впервые достигать, обретать подлинную целостность и полноту своего существа и – уже в качестве только «побочного результата» – освобождаться от своих прежних страданий.