Современная французская новелла - Андре Дотель

— Это же Дебюсси, помнишь? Мелизанда в лесу поет: «Отец! Оте-ец!» Здесь дружок, по-моему, перегородки из картона. А теперь, Поль, милый, объясни мне, зачем ты меня сюда привез? Объяснишь? И все мне расскажешь о Леоноре.

Он приподнялся на локте, молча поглядел на жену. Нет, она, кажется, не сердится, вид у нее, скорее, печальный, возможно, даже покорный. Интересно, кто наболтал ей о Леоноре? Женевьева отвечала даже на его туманные вопросы точно, как и всегда. Что ни говори, приятно поточить лясы насчет его первой подружки. Женевьева улыбнулась. Лежала она в своей обычной позе — свернувшись под одеялом и положив голову ему на плечо. Ноги она прижала к его ногам, чтобы быстрее согреться. Странная манера, он никак не мог к ней привыкнуть. Так же как никогда не мог привыкнуть и к собственным недостаткам.

Да, ей все рассказали. Понятное дело, тут постарались женщины. Те, что ненавидели Леонору. Человеческое сообщество — это, в сущности, порядочная мерзость. Особенно отличалась одна, она с наслаждением перечисляла все злобные выходки Леоноры, все фокусы, которые та ему устраивала. «Просто невозможно понять этих мужчин, как только они переносят подобных шлюх». К счастью, я на нее не похожа. И знаешь, это-то меня больше всего и тревожит. Я совсем-совсем на нее не похожа. Мне кажется, что ты и выбрал меня назло ей, выбрал абсолютно рассудочно. Со мной ты и сам стал рассудочным, это, по-моему, не совсем в твоем духе…

Закинув руки за голову, Женевьева думала вслух: «Они все хотели отомстить за себя. Впрочем, и мужчины не лучше. Каждый старался хоть что-нибудь да рассказать о Леоноре. А я таким образом и тут и там взяла реванш! Леонора всех их посылала к черту! А мне это пошло на пользу. Слава богу, я не очень-то поддаюсь чужому влиянию, как можно предположить поначалу…»

Она погладила его по волосам. «Да не расстраивайся ты! Я не ревновала, даже не мучилась. В конце концов, тебе, когда мы познакомились, было тридцать четыре, а мне двадцать девять, оба уже не юнцы. Ты ничего не рассказывал мне о своем прошлом и правильно сделал. И я решила не взваливать на тебя свое. Впрочем, не думаю, что это было бы такое уж тяжкое бремя. Твои друзья либо менее щепетильны, либо более осведомлены, чем мои. Словом, Поль, все это не так уж и важно. А я давно решила: мне вовсе не нужно ее „заменять“, я живу с тобой, и этого достаточно, я даю тебе счастье, не приставая с расспросами, или, вернее, даю тебе „иное счастье“…»

Она повернулась, нежным движением положила ему руку на шею.

— А потом тебе захотелось вновь, но по-другому повторить все замки Луары…

— Ты знала?

— Да, знала и все поняла. По крайней мере считала, что поняла. В известном смысле это для меня даже лестно. Тебе казалось, что время стерло образ Леоноры, которую ты любил. Во всяком случае, я так думаю. Только комната номер пять оказалась занятой. И когда ты вчера с досадой покосился на постель, которая должна была послужить тебе заменой той, другой, я просто не выдержала. У тебя был вид мученика. Словно ты шел навстречу палачу. Ты был похож на человека, которого терзают мрачные предчувствия. Нет, правда, я просто не могла. Ты теперь видишь, что виной всему ты?

Он повернулся на спину. Незнакомка в соседней комнате играла шубертовский «Этюд си минор», пробуждавший былую тоску. Но грустно ему не стало. Надо только постараться не вызывать в памяти слишком ярких и четких картин. Он закрыл глаза, и ему привиделись мокрые сады… проглянувшее солнце ткет над ним блестящую сетку дождевых капель, и человек в этом саду — его друг.

— Замки Луары… Я пришел к мысли, что это было ужасно глупо — приехать сюда потому только, что мы осматривали эти замки вместе с ней. Но здесь так чудесно, что обидно было тебе их не показать! Совершенно верно, я поступил как последний идиот! Знаешь, я не был счастлив с Леонорой. Я должен тебе об этом сказать. И ведь это я ее оставил, что бы тебе там ни наболтали. Но уже через несколько недель я понял, что она и в самом деле уже отдалилась от меня. Так что, когда я по здравом размышлении решил уйти от нее, она уже ждала этого шага. Сам никак не могу понять, почему она ждала, и это, надо сказать, не слишком льстит моему самолюбию.

Женевьева молча поднялась с постели, надела платье из хлопчатобумажной ткани зеленоватого цвета, выгодно оттенявшего бледность ее лица. Открыла окно. «Вставай, походим немножко. Луара сейчас просто красавица».

В парке он спросил Женевьеву, не сердится ли она на него. Она ответила, что любит не бурные, а медлительно текущие реки, что она страшно счастлива оттого, что он показал ей всю эту благодать.

— Вчера ночью я встал и пошел под окно соседки. На миг мне даже почудилось, будто это она, Леонора. Только это совсем не в ее стиле, она никогда не возвращается на арены своих подвигов. И все-таки эта игра…

— Она играла?

— Она отказывалась играть на этом рояле, но музыкантша была отличная. Стеснялась меня. А может быть, я ошибался на сей счет, как, впрочем, и во многих других случаях. Женевьева, я…

— Нет, не говори ничего. Если хочешь, давай завтра пораньше уедем отсюда, хорошо?

Они долго бродили по парку. Солнце закатилось и исчезло за серо-зеленой чертой горизонта, как-то на удивление легко, словно большая монета, скользнувшая в зев копилки. На секунду мертвые воды между песчаными островками запламенели все разом, а потом сумерки поглотили остатки света. В апреле закатное солнце не медлит на небосводе.

Воздух был мягкий, но прохладный. Чистый. Лицо Женевьевы казалось спокойным, дышала она глубоко. Ничего не скажешь, характер у этой женщины есть! Она бросала в воду плоские камешки, и они отскакивали рикошетом с таким всплеском, словно выпрыгнувшая из воды рыба. Вскоре не стало слышно ничего, кроме этой чистой гаммы, подхваченной ветром; темнота заволокла все вокруг, только узкая светло-золотистая лента уходила куда-то вдаль, до самых мостов. Женевьева обернулась, обхватила его рукой за талию, уперлась подбородком в его плечо, так они и простояли, пока обоих не охватила дрожь. Поднялся ветер. У Женевьевы был очаровательный рот и поцелуи, не таившие в себе никаких ловушек. Именно такие поцелуи и украшают жизнь.

Потом она отняла руку, и они быстро зашагали к маленькому замку-отелю, смутно вырисовывавшемуся на фоне причудливо переплетенных ветвей.

У входа им повстречалась высокая, очень миловидная женщина, одетая без особого вкуса; держа сигарету в зубах, она безуспешно пыталась продеть руки в рукава своего шерстяного жакетика, но порывистый ветер ей мешал. Женевьева помогла ей. Женщины приглядывались друг к другу, улыбаясь чуть ли не сообщнически.

— Это вы дама из пятого номера?

Та рассмеялась.

— Да. Я не слишком надоедаю вам своей игрой?

— Нет, напротив, — возразила Женевьева. — И даже…

— Что даже? Говорите, не стесняйтесь, я обожаю, когда меня просят что-нибудь сыграть.

— Ну если так, если вы хотите доставить нам удовольствие, то, когда вы будете у себя, или, может быть, завтра утром, сыграйте, пожалуйста, «Сонату ми минор» Шуберта. Судя по тому, что я слышала, вы любите Шуберта. И потом, если можно… да что за глупости я говорю, это же для скрипки…

— Говорите, говорите.

— Концертное рондо Шуберта.

Высокая дама оглядела обоих, но видно было, что присматривается она главным образом к Полю, взгляд ее вдруг стал пронзительным. И голос неуловимо изменился.

— Что ж, попытаемся удовлетворить ваше желание.

Они поужинали без особого аппетита и уселись в шезлонги, стоявшие возле живой изгороди. Лягушки надрывались как оглашенные. Поль вздохнул и тут же рассердился на самого себя. Он почувствовал внезапное облегчение, и вздох этот означал освобождение, хотя и было в этом что-то глупое и не особенно лестное для него. Женевьева рассмеялась тихонько и как-то очень тепло. В сущности, то, что с ними произошло, не так уж и плохо.

Как только они вернулись к себе в комнату, тотчас же щелкнула дверь, заскрипел гравий под легкими шагами, и женский голос спросил негромко:

— Вы дома? Если да, то идите сюда, здесь есть местечко, защищенное от ветра.

Они пошли навстречу соседке.

— Меня зовут Мария Флорес Исквиердо, а вас? Поль и Женевьева? Совсем в духе Бернардена де Сен-Пьер, не правда ли?

Она усадила их, сама, ворча, уселась на табурет к роялю, спросила, хорошо ли им, не холодно ли и может ли она начинать.

— Я только немного разомну пальцы, ладно? Так что наберитесь терпения.

Она по-настоящему любила французскую музыку. Все с тем же жаром, который не мог не захватить слушателя, исполняла Дебюсси, Равеля, Дютийе. Потом, после коротенькой паузы, начала играть сонату.

Поль прикрыл глаза. Хотя их окутывала темная ночь, совершенно беззвездная, ему нужна была еще и внутренняя тишина и темнота. Музыка рвала ему сердце. Было это очень давно. Жюлиус играл эту же сонату; как-то вечером он неожиданно встал и попытался вытащить пианино на террасу: «Да помоги же мне!» — и под неумолчный говор берез в парке начал играть Шуберта с какой-то вымученной страстной одержимостью, что было ему так несвойственно, и вместе с тем в игре его чувствовалась уверенность, что дается выбором, окончательным, страшным выбором. Оба они, не шевелясь, слушали, как гаснут в воздухе последние звуки, потом Жюлиус откашлялся и сказал, что к этому разговору он просит никогда не возвращаться. «Я хочу, чтобы ты знал… Я умру через полгода, самое большее через год. Неоперабельный рак. Мне хочется записать еще несколько дисков, а потом — adios. В этой стадии рак практически неизлечим, особенно в мои годы. Я решил закончить то, что начал, — цикл сонат Бетховена. Операция дней моих не продлит или продлит совсем не намного, а мне из-за этого придется оторваться от рояля. Это я и хотел тебе сказать, ты поймешь… Все уговаривают меня лечь на операцию, но я не могу этого больше слышать. Я уезжаю, поселюсь один в Лондоне или Нью-Йорке, буду работать до последнего дня. Вот и все».