Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

— Да входи же ты, — повторил Белкин. — Голову береги, тут притолока низкая.

Суханов бочком протиснулся в крошечный вестибюль галереи. Там пахло клеем, пылью и тленом; в одном углу были свалены рекламные плакаты, оставшиеся от прошлых выставок.

— Не дворец, конечно, — жизнерадостно сказал Белкин, — но это только начало. Сюда.

Они прошли в соседнее помещение. Здесь висели картины, в основном небольшие городские пейзажи, выполненные в красочной, импрессионистской манере: вид наклонной улочки с зелеными перилами балконов и цветущим кустом сирени; одинокий желтый лист на блестящей от дождя скамье, а на заднем плане — прохожие под лиловыми и красными зонтами; вечерний конькобежец, летящий над голубой гладью замерзшего пруда в окружении веселых оранжевых окон соседних домов. Медленно передвигаясь вдоль стен, Суханов прочел несколько этикеток: «Осень на Гоголевском бульваре», «Пионерские (Патриаршие) пруды», «Зимние крыши Замоскворечья»… Голос у него за спиной проговорил с нервным смешком:

— Как видишь, мой период абстракционизма длился недолго, хотя эксперименты со стилем продолжаю до сих пор.

Суханов почувствовал, что от него требовалось немедленно что-то сказать об этих работах — все равно что.

— Очень лирично, — поспешно выговорил он, — особенно конькобежец. Да и этот ночной вид — Москва-река, правильно я понял? Нет, в самом деле, поздравляю, Лева, это великолепно. К сожалению, мы с Ниной на открытие не смогли прийти, сам знаешь, вечно какие-то…

— Конечно, конечно, ничего страшного, — сказал Белкин с очевидным смущением. — Вот, собственно, и все. Скромно, как видишь… Ну что, чайку?

— Чайку — это хорошо, — согласился Суханов.

Тесная, без окон комнатенка в торце подвала — скорее подсобка — вмещала письменный стол и пару стульев, засыпанных крошками от давно миновавших трапез и клочками старых газет, а также невыразительные нагромождения картин и скульптур, кое-где даже с ценниками на рамах и основаниях — остатки прежних выставок. Пока Белкин в углу ополаскивал под краном два пожелтевших стакана, набирал в них мутную воду и орудовал кипятильником, Суханов очистил от наслоений один стул, уселся и осмотрел скорбные залежи обойденного стороной искусства: портрет мужчины в тельняшке с ухмыляющимся котом на плече, натюрморт со спичечным коробком и недоеденной селедкой; на столе — многоцветная стайка кубиков, похожих на игрушечные… Эти кубики вызвали у него какое-то смутное воспоминание; он машинально взял со стола первый попавшийся и повертел в руках.

Кубик был обтянут черно-лиловым, а на боку читалось: Душа. Не открывать — улетит. И сразу же, без предупреждения, на него обрушились далекий паровозный гудок, треск поленьев в камине, танец искр, отраженный в бокале красного вина, и тихий голос Нины, обращенный в темноту. Я все думаю: что же там было внутри? Может, очередной темный кубик с надписью: «Улетела. Вас предупреждали. Не надо было открывать»? Или что-нибудь совсем другое? Может, кубик ярко-красный, или радостно-синий, или завернутый в золотую фольгу, с надписью: «Дерзающие награждаются. Возьми свою душу, ступай в мир, твори великие дела»?

Суханов уставился на этот маленький, легкий предмет, уместившийся на ладони, и почему-то захотел его раздавить. Потом, вернув кубик на место, он медленно обвел глазами комнату, пока взгляд его не уперся в Белкина.

Белкин, видимо, это почувствовал.

— Терпение, один момент, — бодро провозгласил он, подняв голову. — Пряники куда-то запропастились, а кипяток уже…

Поймав выражение сухановского лица, он в неуверенности замешкался.

— Нина… — запинаясь, выговорил Суханов. — Нина здесь была, верно?

После недолгого колебания Белкин кивнул.

— Верно. На открытие приходила, в прошлую среду.

— Я не говорил ей об открытии, Лева, — сказал Суханов каким-то деревянным голосом.

Белкин поставил на стол два стакана жидкого чая, бросил в каждый по кусочку сахара, подвинул один стакан к Суханову и взял себе стул.

— Знаю, — сказал он. — Но ты ей говорил о нашей с тобой встрече, и на другой же день она мне позвонила — узнала мой новый номер у Виктора Ястребова. Оказывается, мы с ней оба его навещаем, продукты носим, то, се, он старый уже, больной, совсем один… Короче говоря, в воскресенье мы с ней встретились, погуляли, вот я и упомянул эту выставку. Она сказала, что хочет прийти, но боялась, что ты рассердишься, если узнаешь. Слушай, Толя, я виноват, что раньше молчал, просто не был уверен, что…

Его слова иссякли. Глядя в пространство, Суханов отпил чаю. И когда горячая, сладкая, безвкусная жидкость скользнула ему в горло, он почувствовал, как на него снисходит новое спокойствие — спокойствие не безразличия, а понимания, словно за последние часы какая-то невидимая, но безмерная перемена тайно внедрилась в самую ткань его бытия и теперь он мог смотреть на свою жизнь без чувства горечи. Возможно, спокойствие это родилось из пустоты и отчаяния; но истоки его — подумалось ему — не имели отныне никакого значения. Некоторое время он сидел молча, не двигаясь, дивясь поглотившей его волне умиротворения. Когда он поднял наконец глаза, он увидел, что Белкин смотрит на него с тревогой из сумрака тесной комнатушки.

— Все нормально, Лева, — сказал он. — Нет, правда. Хотя еще пару дней назад я бы, наверное, и в самом деле пришел в ярость. — Он невесело улыбнулся. — Она сказала, что в воскресенье целый день пролежала с головной болью, а в тот вечер, когда было твое открытие, придумала, что идет с подругой в театр. Виктора не упомянула ни сном ни духом… Но я рад, что она к тебе выбралась. Мне бы тоже надо было прийти.

В одном из стаканов тихонько звякнул тающий кусок сахара. Белкин заморгал: не то с облегчением, не то от неловкости — Суханов не разобрался.

— Вот ты и пришел, — сказал Белкин, — и это самое главное. Честно говоря, эта затея с выставкой пока не очень себя оправдывает. И как ни странно, оттого, что Нина появилась на открытии, получилось… да, в общем, только хуже. Дело как было: мы здесь тусовались с приятелями, которые мои работы уже сто раз видели: как, мол, детишки, как отпуск, обычный треп, но меня-то грело ощущение собственной важности: герой дня как-никак, понимаешь? И вдруг открывается дверь, и входит она: такая же красивая, как раньше, молодая, в ушах серебряные серьги, которые она студенткой носила, — и начинает все разглядывать, да так серьезно, прямо истово; и я замечаю, как у нее на лице появляется легкая тень разочарования… Нет, она, конечно, все похвалила, вежливо так, а после мы пили чай, беседовали об искусстве, все было как полагается. Потом она ушла, все остальные тоже отчалили, и тут я посмотрел на свои работы ее глазами — и увидел подборку слабеньких пейзажей, развешанных в каком-то подвале.

— Зачем же так строго себя судить? — быстро вставил Суханов. — Ты же сам говоришь: это только начало…

— Я тебя умоляю, какое начало, кого я хочу обмануть? — перебил Белкин, махнув рукой. — Ни на что оригинальное я не способен, вот и все. На самом-то деле для меня это давно не тайна. Просто Нинин визит… поставил точку в этом вопросе. Странная штука жизнь. Казалось бы, только вчера на дворе был конец пятидесятых, все мы работали не покладая рук, гордились своей бедностью, дружно и храбро боролись с прошлым, упивались новообретенным даром выражения… Помнишь, Толя? День перетекал в ночь, ночи не было конца, любой пустозвон, у которого с языка не сходили Россия, Бог, искусство, становился нам братом, каждый художник был гением, каждая картина — чудом, мир покуда нас еще не знал, но мы были вместе, блистательные, рожденные, чтобы озарить небеса… И вдруг, глазом моргнуть не успел, как тебе самому уже перевалило за пятьдесят, а ты по-прежнему гол как сокол, только вечные истины слегка померкли, и рядом никого, потому что старые друзья в основном расползлись по своим углам, забились в щели, а жена ушла, чтобы детей завести с другим. И настает день, когда ты с похмелья, в кухне шаром покати, только квашеная капуста, и даже цвета радуги начинают казаться грязно-блеклыми, — и вот тут-то мир наконец разворачивается в твою сторону, и вдруг выясняется, что после стольких лет жизни тебе и предъявить нечего, кроме трудовых мозолей на руках да пейзажика с кустом сирени. И тогда все дерзания, что прежде поражали твое воображение, все эти эксперименты с религией, эротикой, сюрреализмом, абстракционизмом, все эти смелые новации оказываются, в беспощадном дневном свете, всего лишь жалкими попытками ублажить себя и убить время, слепыми подражаниями западной моде, которая отслужила свое и выброшена на свалку многие десятилетия тому назад. И ты начинаешь понимать, что если наши имена и войдут в российскую историю, то в лучшем случае как спрессованные и пресные сноски, втиснутые в главу «Хрущевская оттепель», да еще… Что такое? Почему ты на меня так смотришь? Хочешь сказать, я никогда таким красноречием не блистал, да? Видимо, натренировался с годами — много беседовал сам с собой.