Том 3. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть первая - Эрнест Лависс

Кроме этого состоялось несколько собраний депутатов, не приведших, однако, ни к какому решению. Объявлено было, что надо оставаться в пределах законности. Депутаты выступили только тогда, когда успех восстания показался им несомненным. Судьи проявили больше гражданского «мужества. По ходатайству газет Тан, Журналь де Коммерс, Жур-наль де Пари и Курье Франсе суд первой инстанции, где председательствовал Дебеллейм, и коммерческий суд под председательством Ганнерона обязали типографщиков, у которых печатались эти газеты, набрать и выпустить очередные номера, поскольку ордонанс 25-го числа, как противоречащий хартии, не может быть обязателен ни для священной и неприкосновенной особы короля, ни для граждан, на права которых он посягает».

Вечером 26-го начались манифестации в Палэ-Рояле. Кричали: «Да здравствует хартия! Долой министров!» Полиньяк, проезясанпий в карете по бульварам, едва спасся от толпы.

27 июля: начало вооруженного сопротивления. 27-го утром большинство типографий было закрыто, и типографские рабочие, рассеявшись по улицам, увлекли за собой рабочих других специальностей. Читали вслух и страстно обсуждали ордонансы, протест журналистов и передовые статьи газет, вышедших в свет. На улицу Ришелье, в типографию Tan, явился полицейский комиссар, чтобы сломать печатные станки. Бод запер ворота. «В силу ордонансов, — сказал он комиссару, — вы хотите разбить наши станки. Ну, так вот: во имя закона требую, чтобы вы их не трогали». Комиссар должен был вызвать тюремного слесаря, на обязанности которого лежало заклепывать цепи каторжников, так как все другие слесари отказывались сломать замок по его требованию.

Затем пронеслась весть, что командующим войсками в Париже назначен Мармон. Это был самый непопулярный из генералов: Эссонская измена в 1814 году была еще свежа в памяти у всех[93]. Мармон, открыто порицавший ордонансы, с отчаянием принял вверенный ему пост. Своим офицерам он дал самые сдерживающие приказания: «Не стреляйте, пока мятежники не начнут перестрелку. А под перестрелкой я разумею самое меньшее пятьдесят выстрелов».

Между тем народ начал строить баррикады. Вечером войска взяли баррикады, воздвигнутые на улице Сент-Оноре. Уже пролита была кровь. Крики о мщении раздавались повсюду. Разбивали фонари, поджигали барьеры у городских застав, на бульварах начали рубить деревья. Полиньяк объявил город на осадном положении. Но в то же гремя он писал Карлу X в Сен-Клу: «Мой долг — сказать королю, что наперекор сеятелям паники, старающимся запугать его, я убедительно прошу верить лишь мне и моим донесениям. Это все преувеличенные слухи; в сущности все сводится лишь к простому волнению. Если мои предвидения ошибочны, я отдаю вашему величеству мою голову на отсечение». Карл X должен был исполнить просьбу своего министра. По словам очевидца — герцогини Гонто-Бирон, — «король заботливо старался скрыть всякие признаки тревоги: ни один из параграфов дневного расписания не был отменен, все шло заведенным порядком, — была и короткая послеобеденная прогулка на террасе, где играли королевские внуки, была и партия виста за столиком, поставленным как раз против большого балкона, откуда все время видны были пожары в Париже и доносился набат».

28 июля: трехцветное знамя. В ночь с 27 на 28-е восстание организовалось под руководством бывших военных, карбонариев и маленькой кучки энергичных республиканцев, состоявшей из студентов и рабочих во главе со студентом Политехнической школы Годфруа Кавеньяком. К ним примкнула часть бывших национальных гвардейцев, сохранивших свое оружие. Впрочем, организовать уличную войну было нетрудно. На извилистых улицах тогдашнего Парижа артиллерия была совершенно бесполезна, да и войска были вооружены немногим лучше повстанцев. Утром 28-го улицы были пересечены сотнями баррикад, сооруженных из булыжника мостовых, опрокинутых телег, мебели, бочек, срубленных деревьев. Мятежники занимали Арсенал, Ратушу, собор Парижской богоматери; на башнях развевалось трехцветное знамя, набат гудел не умолкая. Восточная часть Парижа была целиком в руках повстанцев.

Мармон писал королю: «Это уже не волнение, это революция. Ваше величество немедля должны принять меры для успокоения народа. Честь короны еще можно спасти; завтра, боюсь, будет поздно». Король не отвечал. Между тем министры были вынуждены бежать из своих особняков и искать убежища в Тюильри.

Около 11 часов Мармон сделал попытку перейти в наступление. Четыре колонны были двинуты против площади Бастилии и Ратуши. Войска взяли баррикады под убийственным огнем и под дождем всевозможных предметов, сыпавшихся на них из окон и с крыш. Но лишь только войска проходили, баррикады воздвигались снова. В 3 часа Мармон, все более теряя самообладание, отозвал войска, чтобы сосредоточить их вокруг Луьра, который он хотел преьратить в некое подобие цитадели. Здесь он снова написал Карлу X по требованию депутации, избранной членами палаты и состоявшей из Казимира Перье, Жерара, Лобау и Могна. На площади Побед один полк перешел к мятежникам. Из 8000 человек, которыми Мармон до сих пор располагал, он потерял уже 2500. Из Сен-Клу ему отвечали: «Держаться и ждать до завтра приказаний».

29 июля: взятие Лувра; отмена ордонансов. 29-го утром прибыло из Версаля подкрепление в 1500 человек. Но войска изнемогали от голода и жажды, а на левом берегу повстанцы занимали уже западную часть столицы и Бурбонский дворец, угрожая Дому инвалидов. На их сторону перешли еще два полка, и Мармон оказался запертым в Лувре и Тюильри. Из церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа парижане начали оживленную перестрелку со швейцарцами, засевшими позади колоннады Луьра. Колоннада, очищеаная на одну минуту, чтобы произвести смену первого швейцарского батальона, была захвачена нападающими. Швейцарцы, застигнутые врасплох во дворе Лувра, преследуемые воспоминанием о 10 августа[94] (1792), обратились в бегство через Карусельскую и Тюильрийскую площади, увлекая за собой остальные войска, которые Мармону удалось собрать только у заставы Звезды. Трехцветное знамя было водружено над Тюильрийским дворцом, где народ, только что разгромивший, резиденцию архиепископа, показал пример удивительной честности (ничего не похитив из вещей).

В Сен-Клу Семонвилю и д'Аргу удалось наконец проникнуть к королю. С помощью Витроля и д'Оссэ они раскрыли перед ним всю истину. Мортемар, французский посол в Петербурге, еще накануне тщетно пытался разъяснить ему положение дел. Король сдался перед очевидностью лишь тогда, когда назначенный на место Мармона герцог Ангулемский, произведя смотр остаткам войска в Булонском лесу, заявил, что Париж окончательно потерян. В 3 часа Карл X подписал отмену ордонансов. Мортемару поручено было образовать министерство, в которое должны были войти Казимир Перье и генерал Жерар. В 6 часов Витроль, д'Аргу и Семонвиль отпраьились в Париж, чтобы сообщить эти новости, но всех их ждал один ответ: «Поздно!»

Падение династии; орлеанисты. После взятия Тюильри депутатам уже нечего было бояться выступить открыто. Со-брагшись в большом числе у Лаффита, они решили взять на себя руководство победоносной революцией. Лафайету поручено было командование вооруженными силами, и была учреждена муниципальная комиссия, на которую возложили административные функции и заботу о снабжении города съестными припасами; в нее вошли Лаффит, Казимир Перье, Лобау, Мо-ген, Шонен и Пюираво. Это было настоящее временное правительство; благодаря генералу Жерару оно располагало теми полками, которые перешли на сторону народа.

Д'Аргу явился сначала в Ратушу, где нашел Лафайета, только что сменившего неизвестного субъекта, называвшего себя генералом Дюбуром и фактически весь день полновластно распоряжавшегося в Ратуше. Лафайет отослал д'Аргу к Лаф^иту, у которого собралось человек 40 депутатов, в том числе Тьер, Минье, герцог де Бройль и Беранже. Лаффит заявил посланцу, что перемена династии сделалась неизбежной, и, хотя пообещал не принимать окончательного решения до завтра, все же вместе с Тьером и Минье начал подготовлять воцарение герцога Орлеанского. Лаффит написал последнему, что ему остается выбор лишь между троном и изгнанием, а Тьер составил манифест, который утром 30 июля был расклеен на парижских улицах. «Карл X уже не может вернуться в Париж: он пролил народную кровь. Учреждение республики возбудило бы среди нас гибельные раздоры и поссорило бы нас с Европой. Герцог Орлеанский предан делу революции. Герцог Орлеанский не сражался против нас. Герцог Орлеанский был при Жемаппе. Герцог Орлеанский — король-гражданин. Герцог Орлеанский носил в сражении трехцветную кокарду. Герцог Орлеанский один имеет право носить ее; других цветов мы не желаем. Герцог Орлеанский еще не высказался. Он ждет изъявления нашей воли. Объявим же ее, и он примет такую хартию, какую мы всегда желали иметь. Ему вручит корону французский народ».