Лапти - Петр Замойский

— Об этих делах ты, милая Поля, с ним самим говори. А нам сейчас скажи, где твой мужик. Уехал что ль, куда?

— «Уе-еха-ал», — передразнила Пелагея. — К дьяволу на кулички блох давить поехал. Добрые люди куда-никуда уезжают, а он, сатана кислый, накачался на мою шею. Го-осподи, какая ду-ура, — протянула она и, повысив голос, словно бы муж был тут, перед ней, закричала: — Да я его, идола, ежели он от вас не выпишется, с голоду уморю, до смерти в гроб вгоню!

— Этому, милая ягода, верю, — подтвердил дядя Егор. — Знаю, и из колхоза ты его выгонишь и в гроб вгонишь. В вашей избе не он, а ты хозяйка. Зачем же, спрашиваю, записывался он и с тобою не поговорил?

— Паралик его расстреляй! Кричала ему: «Не вздумай!» А его на собранье без меня обходили. Работник в доме не он, а я, я! Ему только нажраться да дрыхнуть, а до дела и горя мало. Какая скотина — и та, ежели бы не сама я, с голоду сдохла. Ему ведь до ветру выйти лень.

— Врешь! Врешь! И… врешь! — внезапно, с печки, раздался злобный голос.

Скоро, гремя горшками, сбрасывая худые валенки, шубные отребья, из-за кожуха печки показался сам хозяин.

— Врешь, говорю, все до единого слова врешь!

Не спустившись, а свирепо спрыгнув, стукнувшись головой о балку, тощий, худой и злобный, с размаху набросился на бабу, схватил ее за волосы. Она, взвизгнув, успела ударить «своего идола» по лицу, и оба, ругаясь и визжа, покатились под худую лавку, опрокинув по дороге стул.

…Не легкое дело поручено оценщикам. Мало где обходилось по-доброму. Было и так, что сами бабы согласны идти в колхоз, мужики против; сыны шли, старики упирались. Коренная пришла ломка. Затряслись семейные устои.

У дяди Устина, — на что аккуратный мужик, — и то снег не очищен от крыльца. Не до того Устину.

Едва члены комиссии вошли к нему на крыльцо, как явственно услышали, что в избе не все ладно.

— Кажется, и тут не опоздали к обедне, — заметил Афонька.

— Как бы не причастили, — предостерег Петька.

Семья Устина не любила «сор из избы выносить». Если когда и ругались, то втихомолку, от чужого уха и глаза подальше. Только сегодня раскудахтались не в меру. Но как только показались чужие люди, сразу весь шум утих.

— Здорово живете, — словно ничего перед этим не слышал, поздоровался дядя Егор.

— Здорово, здорово, — стараясь скрыть волнение и пытаясь улыбнуться, пробормотал Устин. — Проходите в горницу.

— Спасибо, — ответил дядя Егор, исподлобья оглядывая всю семью, застывшую в самых различных позах.

Пыл с лиц у них еще не успел сойти. Правда, сыны и снохи всячески старались скрыть происходившую перепалку, но это им плохо удавалось. Лишь жена Устина, словно ни в чем не бывало, принялась оправлять расшитое лоскутами покрывало на сундуке. Сам Устин стоял у печного столба и вопросительно смотрел на Егора. Старший сын уставился в численник и разглядывал цифру 15 января 1930 года, а младший — Ванька, главный «раскольник» семьи, — спокойно сидел на двуспальной кровати и чему-то улыбался. Вероятно, был доволен, что пришли члены комиссии. Ведь он уже уговорил не только свою жену, но и жену брата. Лишь старики да старший брат шли против.

— Устин Кузьмич, мы к тебе от правления колхоза, — начал дядя Егор, незаметно переглянувшись с Ванькой. — Ты прости, может, не вовремя, но такая у нас обязанность. Оценку лошадям надо бы произвести и на учет взять семена, инвентарь. Только не знаем, есть, что ль, общее согласие в семье у вас или нет?

— Нет! — дернув за покрывало, быстро ответила старуха.

— Что — нет? — удивился дядя Егор, не ожидая, что старуха первая вмешается в разговор.

— Согласья нет, — уже сильнее дернула она за угол покрывало и стащила его на пол.

Это ли ее разозлило, или без того так накипело на сердце, только она внезапно заверещала:

— Берите его, берите от нас! Не хотим в колхоз. Берите ради господа-суса Ваньку.

— Молчать, старая! — крикнул Устин.

Та сразу умолкла, села на сундук, повернулась к людям спиной. Плакать ли принялась она, или просто так, но только видно было, что длинные концы платка у нее часто-часто задрожали.

— Вот что, Егор, скажу тебе, — сдерживаясь, начал Устин. — Ходил я на эти собрания, голова моя распухла, но только не урезонили меня. Не поддаюсь я на такое, может, и хорошее, а может, и гибельное дело. Ежели сын Ванька один, ни с кем не посоветовавшись, вступил в колхоз, пущай идет с женой, — не держу. Но нашу семью зыбить ему не дам.

— Зря, отец, говоришь, — охриплым голосом перебил Ванька. — С вами я советовался, а семья все равно колыхается.

Но Устин не обратил внимания на слова сына и еще более спокойным голосом продолжал:

— За семью я ответчик, как и ты, Егор, за свою. Твоя семья пошла, моя не хочет. Видать, разные дороги у нас. То шли вместе, глядь, на перекрестке разошлись.

— Мужик ты не глупый, а говоришь зря, — сказал Егор. — И про дороги завел небылицу. Ты и я — мы одного поля ягодки. Пути наши вместе. Слепой, что ль, был, не видел, как работала артель? Доход с первого года не меньше, чем в единоличном хозяйстве.

Старшая сноха хотела что-то сказать, но на нее свекровь так метнула глазами, что она сжала губы и сердито вышла в переднюю избу.

Петька подошел к Ваньке, о чем-то пошептался с ним и, смеясь заявил дяде Устину:

— А у нас для тебя, старик, работа какая есть. Хочешь — плотничать, хочешь — шорничать. Заплатим тебе, гляди, сколько. Брось канитель разводить.

— Годами ты не вышел учить меня, — сухо, но без обиды в голосе ответил Устин.

— Как же с оценкой? — спросил Афонька. — Производить аль нет? Чего нам попусту время тут тратить?

— Я не держу вас, — отвернулся Устин. — Только сказал — никакой оценки и осмотра не позволю.

— Тогда делитесь, — нетерпеливо заявил Афонька.

— Делиться начнем — тебя не позовем.

Оценщики пошли к двери, Афонька на прощанье бросил:

— На бобах, дядя Устин, не останься. Прогадаешь.

— Спасибо, что упредил, — язвительно откликнулся Устин.

По дороге из райкома Алексей решил завернуть в деревню Чикли, где не было еще колхоза. Деревня эта входила в Леонидовский сельсовет. Мужики собрались быстро. Алексей подробно доложил им о колхозном строительстве, о сборе задатков на тракторы и засветло хотел было уехать в Леонидовку. Но на собрании выяснилось, что есть желающие войти в колхоз. Кажется, дело налаживалось хорошо. Список все увеличивался. Как знать, быть может, и вся бы деревня вошла, если бы, словно бабочка на огонь, не заехал в эту же деревню агроном Черняев.

Как человек, который все дела привык решать походя, он, даже не ознакомившись, кто здесь сидит, о чем говорит, не снимая тулупа, не отряхивая с него снега, вынул из огромной брезентовой сумки какие-то бумаги, прошел к столу и, как псаломщик часы, принялся читать производственный план посева яровых для деревни Чикли.

По плану, кем-то составленному, получалось складно: таких-то культур столько, других столько, рабочего скота — цифра, людей — цифра, семян — процент. Вряд ли Черняев и сам вдумывался в то, что читал. И никто, конечно, ничего не понял. Зато узнали, что Чикли, оказывается, уже не деревня Чикли, а четвертая бригада колхоза «Левин Дол». Мужики вопросительно посмотрели на Алексея, а тот терпеливо ждал, что же будет дальше.

Окончив читать, агроном снял очки, протер их и, словно свалив с себя пудов шесть груза, выдохнул:

— Все!

Прищурившись, оглядел собрание и вдруг, как бы что-то вспомнив, еще более заторопился. Швырнув бумаги, тоном, не допускающим ни малейшего возражения, предложил:

— Этот план сейчас же утвердить и провести в жизнь. Немедленно приготовьте подводу! Срочная работа в Леонидовке. Черт знает что там! План составлен на все на сто, а коллективизировано меньше половины. Оппортунизм на практике. Возьму в работу председателя. Сразу видно — разгильдяй.

При последних словах мужики так весело захохотали, что Черняев недоумевающе оглянулся:

— Что такое?

— А вы председателя сельсовета в лицо знаете? — спросили его.

— Где мне знать всех председателей, — ответил Черняев. — И к чему такой вопрос? Кто у вас сельуполпомоченный? Голосуй и гони лошадь.

— Отдохни маненечко, — посоветовал мужик в лохматой шапке.

— Поговори с нами, товарищ Черняев, — попросил другой.

— Сбрось тулуп-то.

— Некогда. В другой раз с большой охотой. Кстати, у вас как, на все сто коллективизация?

— На сто пятьдесят, — ответил ему сельуполномоченный, бывший матрос.

— В самом деле? — радостно улыбнулся Черняев.

— Да, да. Мы с превышением. На полтораста с чем-то. Разве вы нашего протокола не получали?

— Безобразие! Бюрократизм. Чиновники. Не показывают нам в райколхозсоюзе протоколов. По чутью работаем.