Мера Любви - Франц Энгел

— Когда? — воскликнул король Англии.

— Язычники будут попирать Град Господень в течение сорока двух месяцев, — ответствовал монах.

— Отчего так долго? — разочарованно спросил Ричард, не дав себе труда посчитать, что если отмерять время от взятия Иерусалима Саладином, сорок два месяца уже подходят к концу, и чтобы успеть к сроку, крестоносцам надо бы поспешить с отплытием, причем вовсе не ради помощи осаждающим Акру, а для ускоренного марша прямиком к Святому Граду.

— Имей терпение, — как ни в чем не бывало принялся увещевать короля старец, — Бог дарует тебе победу над врагами Его и вознесет имя твое над именами всех князей земли. Вот что приготовил тебе Господь, и Он восхотел, чтобы это пришло на тебя. И ты прославишь Его, а Он прославится в тебе, если ты будешь упорен в начатом деле. Радуйся тому, на что ты избран, и помни, все происходящее в чувственном мире, каждый наш поступок, даже каждое наше намерение, отражается в мире духовном и мистическом. Все запечатлевается там! — монах вскинул руку вверх, указуя на Небеса, — и там! — он ткнул пальцем вниз, словно волевым усилием пробивая земную твердь до самого ада. — Грехи человеческие затемняют солнце праведности, уязвляют стопы нашей матери Церкви, коими она топчет их, стремясь искоренить, а они кусают и жалят ее в бешеной злобе своей. Истреби в самом себе всю неправду, и тогда Господь попустит тебе так же истребить проклятых язычников. Будь достоин отвоевать Землю Обетованную!

Эти слова старца произвели такое глубокое впечатление на Ричарда, что он побледнел и тихо просидел до конца диспута, пораженный вечным значением своего жизненного пути и подавленный величием миссии, возложенной на него Господом.

А велеречивый монах долго еще продолжал разглагольствовать на свою излюбленную тему скорого преображения мира. По его учению выходило, что несчастья и потрясения нынешнего времени: потеря христианами Иерусалима, множество ересей, разные прочие невзгоды — не что иное, как свидетельства перехода человечества от одной эпохи, шестого своего возраста, в другую — последний свой, седьмой возраст — Царство Духа, вечную субботу, а основание великих цистерцианских монастырей в Сито, Ла-Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримунд, подобных пяти воздвигнутым апостолом Петром церквям, — явное свидетельство обновления религиозной жизни, ибо согласно старцу из Калабрии Духовная Церковь грядущего — это мистическая созерцательная церковь монахов, символом которой является Дух Святой.

— В конце времен христианство исполнится, — говорил он, воодушевляясь все более и более, — церковь Петра претворится в церковь Иоаннову, когда в ее лоно войдут отвергнутые ранее члены — греки и иудеи, а Вечное Евангелие будет служить непосредственным сообщением между душами верующих и Духом Святым. Ведь было время, в котором люди жили по-плотски, время врачующихся, — пояснял монах, — когда самым большим свидетельством Божьего благоволения являлась для людей многочисленность потомства по крови. Такое время считается до самого Христа, начало Которого в Адаме. Другое время, в котором жизнь идет между тем и этим, то есть от плоти к духу, надо полагать, до самого нашего настоящего времени, такой период, начало которого заложено от Елисея пророка или от Осии, царя Иудеи. Это второе время священства, когда достойнейшие мужи имеют в себе основание радоваться не плотским детям, но духовным, созданным делами подвижничества и учительства. Третье, в котором жизнь идет в духе, очевидно, вплоть до конца света, время, начало которого — от дней блаженного Бенедикта, когда духовная жизнь обращается от внешности во внутренность, и каждый ревнует о своем совершенстве. И как Ветхий Завет для плотских, Новый — для служения апостольского, а бенедиктинский устав — для монашествующих.

— Видали мы монаха, хвалящего монахов, — тихо вполголоса проговорил Филипп, но достаточно внятно, чтобы сидящие рядом, в том числе и английский король, прекрасно расслышали его слова, ибо король Франции хотел дать понять окружающим, что его собственный утонченный мистицизм не выносит соседства со столь грубыми поделками.

Ричард бросил в сторону Филиппа возмущенный взгляд оскорбленного в лучших чувствах простеца, жадно внемлющего разным байкам, преподнесенным с должной важностью.

Однако присутствующие на встрече клирики отнюдь не спешили разделить воодушевленную веру короля Англии в слова калабрийского старца: монах еще не кончил говорить, как со всех сторон послышался ропот недовольства, и потом один за другим на него посыпались вопросы, притом частью своей весьма остроумные.

— Спросите и вы у него что-нибудь, — обратился Филипп к Джованни.

— Ему и так несладко приходится, — ответил тот, ибо имел наготове множество вопросов и возражений, целую хорошо вымуштрованную армию бойцов, готовых отдать жизнь во имя своей повелительницы Логики, но считал противника настолько слабым, что не желал нападать на него ради бесславной победы над немощью.

Как бы то ни было, старец сражался стойко. Пренебрегая столь очевидной возможностью — сказаться уставшим и удалиться на покой, престарелый монах, горя стремлением всех образумить и обратить, черпал силы в своем фанатизме. Подвергаясь многочисленным нападкам, все менее и менее считающимся с его почтенностью, он отвечал хоть и не всегда в лад, зато убежденно, раздражался, повышал голос, наконец обозвал одного из особо упорных оппонентов ослом.

— Пора закрывать этот балаган, — недовольно произнес король Франции, демонстративно поднимаясь со своего места.

Видимо, многие оказались с ним согласны, ибо участники диспута тут же принялись раскланиваться, и спор, грозящий перерасти в скандал и даже, чем черт не шутит, в драку, заглох сам собою.

На Сретение по обычаю праздничных дней устраивали разные забавы, и де Бельвар обещал королю Англии на них присутствовать. Джованни предпочел бы остаться у госпитальеров, но граф всегда умел уговорить его поехать вместе с ним, так как не мог разлучиться с любимым на целый день.

В первую субботу февраля недалеко от Мессины на большом открытом месте рыцари обеих крестоносных армий решили развлечься боем на тростниковых копьях. По-видимому, никто не выбирал, с кем хотел бы сразиться, каждый занял боевую позицию против того, кто оказался рядом. Де Бельвару достался Робер де Бретейль, сын графа Лестерского, а Ричарду — Гийом де Баррэ, церемониал-рыцарь из числа приближенных Филиппа Французского. Но не успев начаться, потешный бой превратился в нечто серьезное, веселье обернулось неприятностью: король Англии накинулся на де Баррэ с такой яростью, что тот пошатнулся на своей лошади, и находившиеся ближе всего к ним де Бельвар с де Бретейлем перестали биться между собой. Ричард, не давая противнику опомниться, атаковал его вновь, силясь сбросить де Баррэ на землю, а тому больше ничего не оставалось, кроме как вцепиться что есть силы в шею своего коня. Король, колотя де Баррэ так, что разодрал на себе плащ, ругался на чем свет стоит. Де Бретейль попытался защитить де Баррэ, но Ричард закричал:

— Оставьте меня, оставьте меня один на один с ним! — и продолжал мерзкими ругательствами и жестами оскорблять противника.

Де Бельвар, подведя своего коня вплотную к разгоряченному коню короля Англии, схватил Ричарда за руку и сжал ее так, что смог завладеть его вниманием.

— Вы ведете себя недостойно, образумьтесь, — процедил граф сквозь зубы.

Ричард выдернул свою руку из руки де Бельвара, чтобы замахнуться ею на де Баррэ, которого самоотверженно закрывал собою де Бретейль.

— Давай, прочь отсюда! — крикнул король. — Пошел прочь, я сказал! И остерегись попадаться мне на глаза! Отныне ты и все, кто с тобою, враги мне!

Прибитый Гийом де Баррэ удалился опечаленный и смущенный. На глазах у всех бывших там, рыцарь подъехал к королю Франции, и они что-то сказали друг другу. Ричард зарычал, круто обругал де Беррэ с Филиппом и, развернув своего коня в противоположную от Мессины сторону, ускакал в одиночестве, ибо никто не посмел за ним последовать.

— Бешеный, — с трудом отдышавшись, произнес Робер де Бретейль.

— Что это с ним? — спросил де Бельвар.

— Вы не знаете еще? — удивился де Бретейль. — Король Франции запретил нашему королю приближаться к себе, даже здороваться, не то что заговаривать. Я сам слышал: Филипп видеть Ричарда не желает. Это все из-за приезда того монаха, разругались они в тот день страшно. Теперь наш король не может прибить Филиппа и лупит всех, кто ему под руку попадется.

— Не всех, — подъехал к ним граф Шартрский. — Только тех, кого подозревает в излишней близости с королем Франции.

— Филипп и де Баррэ? Глупости! — фыркнул де Бретейль. Граф Шартрский сделал молодому человеку знак молчать, а де Бельвар попрощался с ними, чтобы найти Джованни и поскорее удалиться, лишний раз продемонстрировав тем свою сдержанность, ибо он всегда охотно выслушивал сплетни, но никогда не распространял их, и потому прослыл за человека равнодушного к слухам.