Танец с огнем - Екатерина Мурашова

Москва, июнь 1871 года

Вслед за бурной, бестолковой, кидающей из жары в холод весной пришло неторопливое лето. Теплая пыльная Москва заросла крапивой и мелкими дикими цветами, над которыми вилась душистая пыльца и летали бабочки, белые, желтые и шоколадные. Извозчики, которые зимой мотались туда-сюда быстро и деловито, посвистывая полозьями саней, теперь ползали медленно, как осы, объевшиеся варенья, а по большей части их и видно не было – и в самом деле, куда как приятнее по хорошей погоде прогуляться пешком, особенно вечером, когда трещат кузнечики, раскрывается душистый табак в палисадниках и с Москвы-реки тянет приятной сыростью.

У Ильи Сорокина и денег-то на извозчика не было. Он всегда ходил пешком – зимой и летом, одним и тем же до мелочей изученным маршрутом: переулками до Остоженки, а там уже, в виду Зачатьевского монастыря, всегда можно было найти удобное место, чтобы встать с этюдником. Пиши хоть монастырь, хоть храм Успения Богородицы, хоть реку… А главное – деревянный особняк с полукруглыми окнами мансарды над парадным крыльцом. На памяти Ильи (стало быть, за одиннадцать последних лет) его перекрашивали трижды: сперва в небесно-зеленоватый, потом в тускло-земляничный цвет, а ныне он был благородного серого. Особняк отделяла от проезжей части кованая ограда, над воротами коей красовался кованый же герб, изображающий медведя с копьем.

Откуда медведь и почему у него копье, Илье, опять-таки лет десять назад, рассказывала дочь хозяина особняка, барышня Наталия Александровна, которая как раз тогда приступила к учебе и охотно делилась переполнявшими ее новыми знаниями. По ее рассказу выходило, что сей медведь спас родоначальника фамилии Мурановых от злого татарина, приняв на себя копье, пущенное супостатом. Наташенька, помнится, убивалась по косолапому. Она вообще жалела всех… а однажды пожалела и Илью, и это было в последний раз, когда он вошел в особняк за кованой оградой – не с парадного хода, а с черного, которым всегда пользовалась многочисленная мурановская дворня.

Тогда стоял сырой февраль 1861 года, в Училище взахлеб обсуждали высочайший Манифест. Илья понимал, конечно, что его этот Манифест касается самым непосредственным образом. И понимал, что надо радоваться. Но вот радовался ли? Не очень внятные мысли и мечты, рожденные объявлением крестьянской воли, его скорее пугали. И в один прекрасный день, на исходе февраля, за ним прислали от Мурановых.

Барин Александр Георгиевич был, как всегда, румян, благодушен и облачен в бархатный шлафрок с золотыми кистями. В этом шлафроке он обычно принимал своего крепостного живописца, когда тот являлся к нему доложиться, как идет учение. Выслушивал с удовольствием, разглядывал этюды и эскизы – что-то пренебрежительно откладывал, другими любовался, иногда даже призывал полюбоваться домашних и посылал за плотником Свиридом, дабы немедленно заключить произведение в раму. На сей раз, впрочем, Илье велено было явиться без работ.

– Наша с тобой, Илья Кондратьевич, диспозиция теперь коренным образом изменилась, – с ободряющей улыбкой начал барин, и Илья мельком подивился тому, что он, оказывается, помнит, как его по отчеству. – Понятно, что я имел на тебя определенные виды, но никому это теперь не интересно… однако же не могу не порадоваться, что моя затея с Училищем приносит достойные плоды. Что, с переводом в головной класс решено дело? – и махнул рукой, не слушая ответа:

– Знаю, знаю: переведен досрочно… Из тебя выходит изрядный живописец. Дерзай! Глядишь, еще и дворянство заслужишь, и буду я гордиться знакомством!

Он с удовольствием рассмеялся и подал Илье разграфленный лист бумаги, покрытый цифрами.

– Вот, изволь-ка ознакомиться и прими к исполнению. На все про все у тебя месяц.

В цифири молодой художник с детства был не силен. Ему понадобилось несколько минут, чтобы хоть как-то вникнуть – и понять, что на бумаге перечислены расходы, понесенные барином за полгода его, Ильи Кондратьевича Сорокина, пребывания в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Поняв это, он некоторое время стоял, молча глядя на листок, потом положил его на стол и перевел взгляд на Муранова.

– Стало быть, вам угодно, чтобы я указанную сумму возместил?..

Он не собирался спрашивать – просто сказать… но в конце фразы голос таки дрогнул и предательски ушел вверх. Александр Георгиевич, улыбаясь, развел руками:

– А как же иначе? Ты теперь, согласно высочайшему постановлению, свободный человек, годится ли свободному сидеть на барской шее? Шея, боюсь, не выдержит. Сумма-то, как видишь, изрядная.

Сумма была такая, что Илья побоялся произнести ее даже про себя, не то, что вслух.

Ему и в голову не пришло оспорить что-то из аккуратно перечисленного на разграфленном листке. Торговаться, да еще о собственном иждивении, он не умел в принципе.

Маленькая барышня вихрем слетела с лестницы, будто за ней кто гнался (а, может, и гнались) – увидев, что он открывает дверь из коридора, громко окликнула:

– Илюша! Стой! – и, добежав, схватила его за руку.

– Как же это так? Уже уходишь? А мои рисунки посмотреть? Ты же обещал! Я теперь карандаш твердо держу, как ты показывал, и штриховать умею, вот!

Она не выпускала его руки и увлеченно щебетала, торопясь выложить как можно больше, пока не явилась фрау Готлиб и не увела заниматься – о своих успехах в рисовании и на фортепьяно, об удивительных щеночках маменькиной левретки, которые все уже обещаны, а так хочется хотя бы одного себе оставить, о домовом, который гудит по вечерам в печи под изразцами… и вдруг, прервавшись лишь на долю секунды, с тем же увлеченным и серьезным выражением глаз выпалила:

– Я вижу, Илюшечка, у тебя случилось что-то дурное, и тебе горько, так знаешь что сделай – ты расскажи про беду текучей воде… тихо, шепотом – и она пройдет! Я точно знаю. А вечером буду молиться и за тебя попрошу…

Как ни удивительно – барышня Наталия Александровна оказалась права: беда, которую Илья и не надеялся пережить, рассосалась непостижимым образом, будто и впрямь ее текучая вода унесла. Явившись через день в Училище, он узнал, что, вместе с другими неимущими студентами, освобожден от платы за обучение, а три его эскиза, представленные на последней выставке, приобретены купцом Шелепиным за приличные деньги. Ему пришлось, конечно, отказаться от квартиры, влезть в долги и привыкнуть к житью на черном хлебе и редьке… Но, в продолжение полосы удач, крыша над головой почти сразу нашлась: известные московские меценаты братья Ляпуновы как раз сделали подарок художнической братии, передав Училищу под бесплатное общежитие свои склады на Большой Никитской. В этом общежитии Илья и обитал по сей день, хотя вот уже третий год как не числился в студентах. Причем занимал, на правах старожила, отдельную угловую комнату, в которой, кроме койки и крошечного столика, помещался еще сундук для красок и папок с рисунками. Комната почти совсем не протапливалась, и зимой на ее стенах намерзал иней – но зато там можно было спать без перегара и храпа пьяного соседа (сам Илья алкоголем брезговал, как и другими подобными слабостями, оскорбляющими, по его мнению, красоту человеческую). А уж летом – и вовсе благодать: распахнешь окно, и на подоконник ложатся цветущие ветки бузины и шиповника… а за ними пруд с лягушками, которые орут громче соседей и уж точно благозвучнее. Будто и не в городе ты, а в дремучем лесу… Впрочем, он и в лес выбирался на этюды и своих в деревне навещал почти каждое лето, а в этом году ожидалась дальняя поездка: давно хотел увидеть Кавказ и море, и вот, просто как подарок, нашлось место художника при этнографической экспедиции.