Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

В своей ободранной полевой сумке среди блокнотов и мелкого дорожного скарба я вез листок бумаги, на котором рукой самого автора было переписано стихотворение «Корсар». Всеволод Александрович, когда я сказал ему, что знаю об этом стихотворении, но нигде не могу его раздобыть, присел к одному из редакционных столов и по памяти тут же, без помарок, переписал все строки своей авторучкой. Наконец-то я знаю не несколько заключительных слов, а все стихотворение целиком.

В коридоре сторож с самострелом.Я в цепях корсара узнаю.На полу своей темницы меломНачертил он острую ладью.Стал в нее, о грозовом просторе,О прозрачных звездных парусахДолго думал, и пустое мореЗастонало в четырех стенах.Ярче расцветающего перцаАбордажа праздничная страсть.Первая граната в самом сердцеУ него разорвалась.Вскрикнул он и вытянулся. ТишеМаятник в груди его стучит.Бьет закат, и пробегают мышиПо диагонали серых плит.Все свершил он в мире небогатом,И идет душа его теперьЧерным многопарусным фрегатомЧерез плотно запертую дверь.

12

В одном из цехов Ленметаллургстроя, где располагается какое-то из тыловых подразделений Н-ской стрелковой дивизии, мы встретили трех женщин. Они, как и мы, собрались этой праздничной ночью побывать в самых передовых траншеях.

— Софья Глазомицкая, — представилась одна из них. — С текстильного комбината «Рабочий». Привезли вот подарки бойцам.

— Очень хорошо, — сказал командир в белом полушубке, — вместе и отправитесь.

У женщин были объемистые заплечные мешки с лямками. Они навьючили их на себя. Дали и нам увесистые торбы; лейтенанту, который должен был показывать дорогу, тоже достался солидный груз. Все мы намеревались пробраться на самую передовую, под Путролово. Так хотели женщины, на это их уполномочил коллектив комбината.

Миновали Колпино, шли канавами, лощинами. И па-конец при подпой луне перед нами открылась широкая снежная равнина.

— Надевайте! — распорядился лейтенант, вытаскивая из своего мешка белые маскировочные халаты. — Дальше с полкилометра придется ползти.

Ползем, пыхтим, тащим мешки. Рюкзаки у текстильщиц переваливаются со спин на затылки, пригибают их головы к снегу. Вшестером мы пашем этот сухой, сыпучий снег почти что носами и лбами. В рукава, за голенища сапог лезет снег, там становится мокро. К тому же прошибает испарина, и от этого одновременно и холодно и жарко.

Наконец добираемся до ходов сообщения, до окопов. Нас там ждут. Точнее — ждут этих женщин из Ленинграда, о которых бойцы и командиры передпего края предупреждены по телефону.

Женщины, излишне объемистые из-за своих ватников и стеганых брюк, с трудом поворачиваются в тесных траншеях. Видно, что они не совсем так представляли себе Октябрьский праздник на передовой. Они готовили речи, по речей произносить здесь нельзя. Их сразу предупредили, чтобы говорили только шепотом: неосторожное громкое слово может обойтись дорого. Оно может стоить жизни: враг совсем рядом и все, что делается у нас, днем — видит, ночью — слышит.

Ну что ж, шепотом так шепотом. Дело не в словах. Прежде всего надо раздать подарки.

Со своими громоздкими мешками женщины стали пробираться по траншее, спотыкаясь о комья мерзлой глины, замирая, когда рядом за бруствером с бешеным грохотом рвался снаряд. Где траншеи были по пояс, снова передвигались ползком, пряча головы от визгливых трассирующих пуль. Со стороны немецких траншей, co-всем близко, вкрадчивый голос соблазнял: «Советские чудо-богатыри, труженики, стонущие под ярмом полит-комиссаров, переходите к нам!..»

Нам-то уже не в новинку эти ниши, выдолбленные в стенах окопов, где, скорчившись, лежат полуозябшие бойцы, эти гремящие, как жесть, полотнища плащ-палаток, которые закрывают вход в пиши. А для женщин… Они, год назад побывавшие на экскурсиях в железобетонных сооружениях линии Маннергейма на Карельском перешейке, поражены неожиданностью, они взволнованы. Они полагали, что и на нашей передовой живут в блиндажах по крайней мере под семью накатами, изредка поглядывая вперед через амбразуры в стальных плитах, им думалось, что блиндажи освещены электричеством и хорошо обогреты чуть ли не паровым отоплением. Они ожидали, что, как на реке Мустомяки было у финнов, здесь тоже железобетонные комфортабельные сооружения, бункера со всеми удобствами, доты в несколько уходящих вниз этажей, подземные тоннели сообщения.

А тут… Тут все спешно создано в огне непрерывного боя: щели в земле, редкие землянки, ходы по пояс, а то и едва по колено. Здесь врага остановили не глыбами железобетона, не стальными плитами в двадцать — тридцать сантиметров толщиной, а грудью, сердцем, волей и стойкостью.

Не так, как бы надо, как было привычно, но праздник в этих окопах все-таки ощущался. На всем пути посланниц Ленинграда навстречу им, разминая озябшие ноги, поднимались из ниш люди в шинелях. Молчаливые, бойцы стояли, пока женщины проходили дальше, и это было подобно ночному параду — торжественно и сурово. Обычная фронтовая ночь со стрельбой, со вспышками ракет, с крепким морозом стала истинно праздничной ночью. Пришли чьи-то жены и сестры. Три из тысяч тех, ради которых бойцы сидят в этих норах. В окопы к бойцам явился их Ленинград.

И тут мы увидели, чем же набиты огромные торбы текстильщиц. В торбах туго, чтобы побольше вошло, были спрессованы пластами толстые варежки, шерстяные носки, шарфы, которые ночами, при свете коптилок негибкими, холодными пальцами вязали работницы комбината для фронта, были теплые жилеты, телогреи, фланелевые портянки.

Все это доставляло радость бойцам. А иные говорили:

— Рукавицы? Шарф? Спасибо. Только что сами вы пришли к нам — это всего дороже.

Женщины поняли, что их приход — действительно самый дорогой подарок людям передних траншей Ленинграда. Они позабыли об усталости. Они хотели побывать у всех, кто держал оборону на этом участке. Они добирались до огневых гнезд, где и шепотом говорить нельзя. Поманив рукой, командир отделения подзывал двоих-троих ближайших бойцов, те подползали, получали подарки, обнимали своих гостей и, утирая глаза, уползали обратно — к винтовкам, уложенным на бруствере, к пулеметам.

Мы держались близ текстильщиц, подтаскивая их мешки. Мы смотрели на равнину, простирающуюся влево — до Невы, до Ивановской и вправо — до Пушкина, до Пулковских высот, — равнину, на которой то и дело грохали разрывы снарядов и мин, испещренную трассами светящихся пуль, и думали о том, что и в других ротах, на других участках фронта — всюду, где змеятся по этой равнине траншеи, в эти часы так же пробираются от бойца к бойцу посланцы великого города. Где бы ни был советский человек, что бы ни делал он в такой час, а Октябрьский праздник для него всегда будет праздником.

За всю ночь женщинам лишь один раз удалось поговорить полным голосом. Это было в блиндаже у минометчиков.

В землянке под низкой бревенчатой кровлей набилось столько народу, что казалось, люди лежат тут в несколько рядов. Вокруг керосиновой коптилки густо клубился пар от дыханий.

— Проходите к свету, — приглашали радушные хозяева.

К свету еле пробрались, наступая на ноги лежащих. По зато в землянке и в самом деле можно было говорить вслух. Женщин расспрашивали о Ленинграде, о комбинате: как, мол, живется, работается; как с харчами, с топливом? Они рассказывали правду, по рассказывали так бодро, будто бы и голод не столь уж страшен и обстрелы, бомбежки — вполне терпимая вещь.

За этой бодростью бойцы слышали другое: «Скоро ли вы отгоните врага от города? Скоро ли конец нечеловеческим нашим мучениям?»

— Клянусь беспощадно истреблять фашистских собак — сказал, подымаясь возле стола, один из бойцов.

— Зря собак обижаешь, — ответили ему из мрака, — собака — друг человека. А гитлеровцы — это выродки.

Гостьям задавали вопрос за вопросом. И по тому, как внимательно выслушивались их ответы, можно было догадаться, что и бойцы и командиры уносились мысленно в эту ночь в свой город, они жили его жизнью, думали о нем.

Потом начались шутки.

— У вас на комбинате девушек много, — сказал командир отделения Бубнов. — Ждите, прикачу за невестой.

— Подберем подходящую! — Женщины смеялись.

Под утро немецкое радио все еще кричало: «Одиннадцатый раз предлагаем вам — переходите на нашу сторону. Будем вместе строить новую, свободную, счастливую жизнь». А женщинам, собравшимся в обратный путь, несли и несли письма для передачи работницам комбината. Когда, где успели их написать химическими карандашами на листках тетрадочной бумаги? В траншеях при свете ракет? В тесных, промерзших шинах, где и лежать-то можно, только свернувшись?