Белый конь - Арчил Сулакаури

Но сейчас я, чуть опережая события, представлю две справки о грузинском коне. Копаясь в одной частной библиотеке, я наткнулся на документ, датированный 1608 годом, который невольно напомнил мне эту зимнюю ночь и старую историю, рассказанную мне моей теткой. В перечне имущества графа Татищева, продаваемого с молотка, между прочим значилось:

«…жеребец аргамачей сер. грузинской… цена 65 рублей…»

Обратите внимание, в какую фантастическую по тем временам сумму оценен грузинский конь. И еще — второй, более поздний документ времен русского царя Михаила Федоровича:

«Ведомо государю подлинно, что в грузинской земле есть аргамаки, самые добрые. И государь указал в грузинской земле купить аргамака самого лутчего. И князю Ефиму да дьяку Ивану в грузинской земле проведывать накрепко, купить на государя аргамака самого доброво которово б аргамака нигде лутчи не было, чтоб который был в летах, молод, и во всем цел и здоров и досуж и уряден. И привести с собою к Москве с великим береженьем».

Нет сомнения, что грузинского скакуна хотят приобрести для самого русского государя. В то время Россия уже была великой и сильной военной державой. И коней самых отборных мастей у нее более чем достаточно. А все же для государя ищут и выбирают лучшего по всем статьям. И такого коня находят… в Грузии!

Конечно же, Важа Пшавела не напрасно сокрушался о вырождении сивого аргамака, он знал, что говорил.

После этого я уже иначе воспринимал образ сивого скакуна в стихах и поэмах Важа. Я чувствовал печаль великого поэта о грузинском коне-лурдже и его попытку своими гениальными творениями спасти и обессмертить эту породу, которая на протяжении многих веков и в борьбе с врагами, и в труде сослужила грузинскому народу великую службу.

А теперь вновь вернемся к рассказу Анано.

Прошло еще двенадцать лет. Иотам не обделял своих лошадей заботой и вниманием, и его табун насчитывал уже сорок скакунов.

Маленькие, покрытые зеленью лесные пригорки и поляны над Нислаурой деревня отдавала под пастбища. Траву здесь не косили и с ранней весны до поздней осени пасли скотину.

Вот и Иотамовы кони щипали здесь траву, зимой и летом резвясь на свободе. Лишь зимой Иотам носил им сено, складывая его в небольшие копны. Со временем они требовали все больше внимания. Чего только стоило поймать и подковать их! Они расплодились, окрепли и, полуодичавшие, носились, как ураган, по горам и долам. И признавали они на свете лишь одного человека — Иотама.

Когда Иотам из деревни исчез, его табун остался беспризорным, но это не помешало ему расплодиться, и через четыре года в лесных чащобах резвилась сотня скакунов. Это было поистине прекрасное зрелище — табун аргамаков, оглашая громким ржанием поля, проносился мимо деревни и, рассеиваясь, как туман, спускался на водопой к Алазани.

Да, они радовали глаз, но — посудите сами — сто коней без хозяина, почти одичавших, создавали человеку сложности и требовали заботы. Травы в маленьких зеленых ложбинках и на лугах теперь не только деревенской скотине, но и коням еле хватало. Поэтому деревенские жители ворчали и даже жаловались.

Разумеется, во всем винили Иотама. Саба это знал. Знал он и то, что Барнабишвили уже давно косится на гуляющих на воле коней. Он и не скрывает своего негодования, грозится: «Дайте срок, я за них возьмусь!» Но время шло, и угроза Барнабишвили оставалась угрозой, а кони опять резвились, наслаждаясь свободой. Ясно было, что пустыми угрозами Барнабишвили просто хочет разжечь недовольство других.

— Барнабишвили этих коней погубит, — однажды сказал Сабе Тома Бикашвили. — Может, ты пойдешь к нему и попробуешь договориться?

— Пойти? — засмеялся Саба. — И что сказать?

— Да мало ли что?.. Хотя бы то, что нужно этих коней поймать и приручить, одних взять в колхоз, других — продать. Кони всем нужны, да и какой колхоз не купит таких породистых лошадей? И мы останемся в выигрыше, и они. Или создадим ферму, будем разводить лошадей. Скажи Барнабишвили — это даст деревне большую прибыль… Предложи: сам, мол, буду работать на ферме… Ты, Саба, должен взять на себя заботу о лошадях!

— Разве это мое дело?

— А как же, ведь твой отец, Иотам, купил этих коней и вложил в них столько сил.

— Были Иотамовы, стали ничьи… А может, они уже собственность Барнабишвили?!

— Не надо так круто. Ты еще ребенок, Саба!

— Круто, не круто… Я разве не вижу?.. Хоть убей, не могу я к нему идти.

— Почему?

— Потому что он не человек. Был бы человеком, пришел и поговорил бы со мной сам.

— Ты попробуй, может…

— И пробовать не буду!

— Кацо, я тебе говорю, он коней погубит.

— Знаю.

— Не видишь разве, как он кое-кого на свою сторону склонил, и те трубят повсюду, что скотина, мол, от голода подыхает?

— Знаю я, на что он их подбивает.

— Если знаешь, так чего стоишь и смотришь? Пойди и скажи ему все!

Тома Бикашвили ушел рассерженный, махнув на прощание рукой: «Так ничего не выйдет».

Однажды (был конец мая) Саба, встав спозаранку и выйдя во двор, увидел за забором лошадь. От удивления он потер глаза: уж не привиделось ли? Но нет! Ему не привиделось: у ворот понуро стоял лурджа… Саба быстро сбежал по лестнице и открыл ворота.

Старый, выбившийся из сил конь ушел от волков, на шее у него зияла рана, бока и мышцы ног были изранены острыми клыками.

Осмотрев раны, Саба решил, что животное еще можно спасти, и завел его во двор. Обмыл водой кровь, пыль и грязь и вернулся в дом в поисках мазей Иотама… Врачевать раны и готовить мази Саба научился от отца — он обмыл рану коня водкой, осторожно обрезал свисающую клочьями кожу на шее, смазал мазью и обвязал бинтом.

Вдруг взгляд его скользнул в сторону забора: оказывается, к нему неслышно подъехали трое всадников. Саба, наткнувшись на колючий взгляд Барнабишвили, съежился и напрягся.

— Если в гости пожаловали — прошу в дом, — пригласил он.

— Чей это конь? — пропустив мимо ушей приглашение, спросил Барнабишвили.

— Если войдете, я объясню. Мне есть что вам сказать.

— Это нам есть что сказать… Лошади испоганили все вокруг, а ты мне тут лазарет устроил.

— Может, приручим этих коней, будут служить нам, и я помогу, а то ведь и им трудно приходится… вот, этого сегодня волк задрал, — пытался сохранить миролюбивый тон Саба.

— С каких пор ты стал думать об общей пользе, а?! — вызывающе продолжал Барнабишвили.

— Не перечь, Барнабишвили, эти кони стоят того, чтобы за ними ухаживать, — ответил Саба.

— Нужно было думать, когда вы начали их разводить, а теперь поздно. Кто справится с таким табуном?!

— Я справлюсь!

— Ты?! И ты туда же, старое вспомнил, да?! Сто коней на одного человека, не много ли придется?

— Не для себя стараюсь — для вас!

— Нашел себе коня, за ним и ухаживай! — Барнабишвили с издевкой взглянул на старого жеребца и уехал. Оба всадника поспешили за ним.

Саба, улыбаясь, проводил их взглядом. Только улыбка эта была горькой. В душе он ругал Бикашвили, который толкнул его на откровенный разговор с Барнабишвили.

А через неделю он стал свидетелем ужасающего зрелища.

Двадцать всадников, вооруженных палками и вилами, окружили пригорок близ лесной опушки, вспугнули боевыми окриками Иотамовых коней и погнали их дорогой, по которой те ходили к реке на водопой. Оглашая громким ржанием все вокруг, неслись кони по спуску, земля сотрясалась от топота их копыт, пыль поднималась до небес. По дороге спрятавшиеся в засаде люди подзадоривали их, шумя и размахивая палками, не давали свернуть с дороги табуну, который с шумом водопада несся вниз, к Алазани.

Алазани в то время вздулась, вышла из берегов и хмуро катила огромные, мутные, черные волны, неся за собой все, что попадалось на пути…

Все это Саба видел собственными глазами. Сначала он услышал крики и возгласы людей, потом — ржанье и конский топот. Он взбежал на пригорок и долго смотрел оттуда на открывшееся зрелище.

Словно поток прорвал плотину и, сметая все на пути, прокладывает себе путь к реке.

У самой Алазани табун в испуге отступил, кони, наталкиваясь друг на друга, пытались пятиться, но, оказавшись в кольце всадников и пеших преследователей, закружились на месте, ища выхода из окружения.

Преследователи с шумом и криками наступали, постепенно сжимая кольцо. Испуганные лошади сбились в кучу и опять повернули к реке. Одна из них рискнула и бросилась в пенящуюся Алазани, за ней — вторая, третья, и… весь табун ринулся в реку. Несколько коней пытались выбраться на берег, но их закидали камнями и угрожающими криками заставили повернуть обратно. Кони направились к другому берегу, но и там их ждали с камнями и палками горластые молодцы.

Остолбенев, Саба сверху смотрел на реку, над бурлящей поверхностью которой выступило множество конских голов. Кони в отчаянии вытягивали шеи и изо всех сил боролись с сильным и коварным течением, с глубокими воронками. Саба с криком «Люди, что вы делаете!» сорвался с места и побежал вниз. Пригорки и деревья скрывали от него реку, но то и дело между деревьями проглядывала поверхность реки с конскими головами…