Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Хозяйственная жизнь обитателей леса, как представляется, была тесно увязана с экономикой оленей; когда ушли олени — а пески Вулмера нельзя было «улучшить», — люди последовали за ними.

В парке епископа Винчестерского в Фарнхэме поголовье оленей, вероятно, тоже сильно сократилось. Епископы предпочитали свои дворцы в Челси и Винчестере замку Фарнхэм, и в конце века один путешественник нашел здесь запущенный парк, «изрезанный самовольно протоптанными тропами», деревья, попорченные оленями (каким-то образом уцелевшими), а также площадку для крикета с киосками для продажи спиртного, разбитую под окнами замка, который «так долго был заброшен, что люди вообразили, будто теперь они имеют на это право»[734]. В лесу Бир олени еще водились, хотя скорее сотнями, чем тысячами, и старая война между лесниками и местными фермерами продолжалась в конце столетия почти так же, как это было в 1720‑х годах[735]. Вплоть до 1770 года лесные суды время от времени все еще собирались на заседания, с вердерерами и регардерами «во всем парадном великолепии», но нарушителей редко привлекали к ответственности, «так что бедняки безнаказанно рубили падуб и терн и валили деревья, а когда лесники им это запрещали, те только смеялись…». В это же время вырубили бо́льшую часть леса, чтобы оплатить ремонт Букингемского дворца. Королю также, хотя и неохотно, выдавалась ежегодно пара оленей, добытых в лесу; еще семнадцать пар доставались в качестве полагающихся по службе привилегий должностным лицам, а еще столько же, вероятно, приходилось на долю браконьеров[736]. Но Уолтхэм Чейз оставался, по крайней мере в середине века, зоной, свободной от оленей. Когда Бенджамина Хоудли, епископа Винчестерского с 1734 по 1762 год, убеждали восстановить поголовье в лесных угодьях, он отказался на том основании, что «это и так уже причинило достаточно неприятностей». Подобного чувства — почти христианского, по сути, — вряд ли можно было ожидать от епископа-вига. Впрочем, Хоудли был калекой, неспособным ни исполнять хотя бы минимальные епископские обязанности, ни, разумеется, наслаждаться радостями охоты[737].

Энфилд Чейз, конечно, находился слишком близко к Лондону и слишком в поле зрения таких хищников, как Чандос, чтобы хоть отчасти сохраниться в качестве леса. Старая игра продолжалась еще несколько лет. Фрэнсиса Медликотта, заместителя рейнджера — генерала Пеппера, на некоторое время оставили присматривать за Энфилд Чейз, и он счел это тяжкой обязанностью. В январе 1727 года, совершая объезд, он столкнулся с двумя сельскими жителями, уносившими дрок на шестах. Он попытался арестовать их и отобрал у одного серп. Этот человек, Джон Когдолл, в ответ ударил шестом Медликотта и его лошадь, а тот полоснул Когдолла по руке его же серпом. К изумлению Медликотта, Когдолл, вместо того чтобы проявить почтительную покорность, выдвинул против него обвинение в нападении и нанесении побоев; более того, дело было верным, так как налицо имелись рана, которую перевязал врач, и товарищ в роли свидетеля (в то время как у Медликотта не было ни того ни другого). Поэтому потребовалось добиться, чтобы корона прекратила дело, приказав генеральному прокурору вынести постановление об отказе от преследования (noli prosequi)[738]. (Такие стычки происходили каждый день: мы упоминаем эту только потому, что она иллюстрирует гибкость закона.) В 1729 году нашел свой конец последний из старой гвардии энфилдских похитителей оленей, Аарон Мэддокс («человек Джонатана Уайлда»): он был пойман лесником во время браконьерской экспедиции в Энфилд Чейз и доставлен, смертельно раненный в схватке, в Ньюгейтскую тюрьму, где и скончался[739]. Ему, пожалуй, выпала лучшая смерть, чем его старым товарищам, Томасу Джеймсу и Вулкану Гейтсу; хотя, с другой стороны (если вспомнить, каково было в Ньюгейте), может быть, и нет.

Спекуляция с Энфилд Чейз оказалась несколько менее успешной, чем рассчитывал герцог Чандос. Ему не удалось найти покупателя, и он решил сам эксплуатировать ресурсы охотничьих угодий. Герцог был уже не тот, что раньше, он растратил бо́льшую часть своего состояния на неудачные предприятия и на поражающие взор строительные проекты в Кэннонсе и в других местах. Соответственно, он израсходовал и политический капитал и, в свою очередь, испытал неприятности, связанные с судебным преследованием в суде герцогства Ланкастер[740]. Его, как Пеппера, осаждали со всех сторон: похитители леса (или сельские жители, заявлявшие права на древесину), похитители оленей, младшие лесники, торгующие древесиной и олениной, старшие лесники, которые занимались тем же ремеслом, но более нагло, а также егеря и своры гончих соседних дворян (включая лорд-мэра). Ситуация стала настолько скверной, что его лесники не могли поставлять дичь по королевским распоряжениям. В 1743 году, как и двадцать лет назад, поступали жалобы на браконьеров, которые «приходили среди бела дня, чтобы убивать оленей и вырубать все деревья». Какую хищническую деятельность осуществлял со своей стороны сам Чандос, эти источники не раскрывают, излагая лишь его версию событий[741]. После смерти Чандоса Энфилд Чейз был в конце концов огорожен, хотя это заняло больше времени, чем ожидал первый герцог. От угодий постепенно отрезали по куску: к моменту огораживания в 1777 году их площадь, которую Чандос в 1720‑х годах, вероятно, слишком щедро оценил в 14 000 акров, сократилась до 8000[742]. Когда огораживание наконец завершилось, не вспыхнуло никаких горячих баталий, как в последние дни Английской республики. Времена и люди изменились: XVIII столетие порождало francs-tireurs — вольных стрелков, которые ломали палисады, крали лес и браконьерствовали, но очень редко поднимали levée en masse — массовые крестьянские восстания.

Вот и все о Хэмпшире и Энфилде. Что касается остальной Англии, то в первые годы, последовавшие за принятием Черного акта, участились серьезные нападения на леса и парки в районах, в которых до тех пор было спокойнее. Так, в июле 1726 года целых восемнадцать всадников (один из них «на серой, похожей на охотничью, лошади с очень длинным и тонким, как хлыст, хвостом») въехали с тремя или четырьмя парами борзых в лес Уиттлвуд (Нортгемптоншир), похитили оленей и побили двух лесников[743]. В эти годы случались нападения на оленей в Сассексе, Оксфордшире и Хартфордшире, где восемь работников ворвались в парк одного джентльмена в Тринге: один из них был вызван в суд приказом по Черному акту[744]. Такие эпизоды повторялись в разных местах на протяжении 1730‑х годов и, без сомнения, также и в дальнейшем[745]. В самом Уолтхэмском лесу, в Эссексе, смотритель и лесники в 1730‑х годах столкнулись с нападениями столь же серьезными, как те, с которыми встретились Кобхэм, Негус и Нанн в Виндзорском лесу в 1721–1723‑м. В дом одного лесника палили из четырнадцати ружей, другого посетили семеро вооруженных мужчин и потребовали бренди и пива; браконьеры «за очень короткий промежуток времени» убили в одном лесном